Особенно старался пятнадцатилетний Сергей Морозов — невзрачный астраханский школьник, прыщеватый, заносчивый, со вздорным характером. Он слов не жалел и говорил так громко, что его собутыльники, Виктор Орлов и Гарик Рустамов, невольно притихли.

— А ты это… — Гарик Рустамов (Гарик и был старшим в компании) согнул крючком указательный палец, сунул его в рот и ловко свистнул — одним пальцем. — Ты не свистишь, а?

— Я свищу? — Морозов едва не задохнулся от гнева, мигом наполнившего его и перелившегося через край. — Вик, ты мой приятель, скажи, я когда-нибудь свистел? — спросил он Орлова.

— Ник-когда! — пробормотал Орлов заплетающимся языком и ударил себя кулаком в грудь. — Как и я! Я тоже никогда не свистел!

— Вот видишь? — Морозов вновь переключился на старое — на девочек.

— Подожди, — перебил его Рустамов. — Ребята, мы еще чего-нибудь выпьем?

— Выпьем! — сказал Орлов.

— Тогда я сейчас! — Рустамов убежал за подкреплением — второй бутылкой разведенного спирта.

— Не нравится, Вик, мне этот чернозадый, — Морозов, поглядел Рустамову вслед. — Он кто, армянин, грузин, чучмек?

— Чего это тебя заносит? — спросил Орлов, пошатываясь. — Какая разница, кто он. Плевать!

— Есть разница, — процедил Морозов сквозь зубы, — большая разница!

Хоть и пьян был Орлов, а на минуту протрезвел от резкого голоса своего юного приятеля, поразился его совершенно взрослой ярости, тому как, налились жидким свинцом глаза Морозова, его искривленному рту, пробормотал вяло:

— Ну ты даешь!

Вернулся Рустамов с бутылкой «клубнички» — разведенного клубничным сиропом спирта и двумя большими растрескавшимися помидорами — местный сладкий сорт, помидоры такие, что нигде в мире не рождаются.

Глядя на Морозова, Рустамов мигом определил, что тот говорил о нем, и говорил плохо, поднял руку с зажатой в ней бутылкой:

— А ты, пацан, если будешь на меня по-собачьи задирать ногу и брызгать мочой, получишь этой вот бутылкой… прямо между глаз. Понял?

Напрасно произнес это Рустамов. Морозов промолчал — в руках Рустамова была бутылка, а значит, Рустамов был в эту минуту сильнее.

— То-то же. — Рустамов смилостивился, посчитав, что одержал над Морозовым верх.

Разлил спирт по стопочкам. Морозов молча, не чокаясь, выпил опрокинул в себя залпом, вытер рукою мокрые губы, а когда Рустамов протянул ему кусок разломанного помидора, отвернулся.

— Ишь ты! — усмехнулся Рустамов. Выругался матом.

Лучше бы он этого не делал, и вообще — чего им было делить, трем соседям, живущим в одном доме на Первой Керченской улице? Ведь самая худая ссора — это ссора с соседом. Ссора с соседом хуже, чем ссора с родственниками: с родственником можно не встречаться целые годы, а с соседом, увы, такой роскоши позволить себе нельзя — где-нибудь да обязательно столкнешься: на лестничной площадке, в подъезде, на тротуаре.

Но об этом, похоже, не думали ни Морозов, ни Орлов, ни Рустамов. Рустамов, не замечая побледневшего лица Морозова, благодушествовал — снова взялся за бутылку и продолжил барским тоном:

— Ну что, мальцы! Пропустим еще по махонькой?

— Какие мы тебе мальцы? — Морозов не любил, когда его так называли. Какие мы тебе мальцы?

— А кто же вы?

Морозов жестко, тщательно выговаривая каждое слово, сказал Рустамову, кто они с Орловым есть, а потом, сощурив глаза, будто смотрел в винтовочную прорезь, спросил:

— А теперь хочешь, я скажу, кто ты?

— Ну, скажи!

Морозов произнес резкое матерное слово — такое, что не все его ровесники знают, добавил еще одно словечко, не уступающее первому.