Она повернулась к армейскому офицеру, стоявшему навытяжку с фуражкой, зажатой в руке.

— Почему вы так торопились? — спросила она. — Почему так спешит генерал Кирни?

Сержант стер пыль со своей нижней губы большим пальцем левой руки:

— Генерал умирает, мэм. Врач говорит, что ему осталось жить всего лишь несколько часов. Генерал приказал, чтобы я привез вас. Он сказал, что перед смертью должен увидеть вас.

Джесси стояла молча, опустив руку с письмом. «Если бы это случилось раньше, — думала она, — то я почувствовала бы, что в мире осталось немного порядочности. Сейчас же — слишком поздно. Стефан Кирни напуган. Он не хочет умирать с нечистой совестью. Сломив моего мужа и убив моего сына, он хочет получить легкое и дешевое прощение».

Она сказала сержанту:

— Я не могу поехать с вами. Скажите генералу Кирни, что это невозможно.

— Я не знаю, что написано в послании, мэм, — ответил он, — но генерал сказал, что, если я не могу привезти вас, я должен привезти ответ.

— Ответа не будет.

Сержант переминался с ноги на ногу.

— Пожалуйста, — сказал он. — Я много лет при генерале. Я сражался вместе с ним против индейцев, я был с ним на марше в Калифорнию. Я был его посыльным, и он был моим другом. Он очень несчастен, мэм, он сказал: «Попроси ее сказать всего несколько слов, О’Лири. Попроси ее сказать, что она меня прощает».

Джесси оставалась ледяной и неприступной.

— Скажите генералу, что я не могу простить его. Скажите, что между нами пролегла могила.

Сержант открыл рот, чтобы что-то сказать, но страдание в ее глазах его остановило. Он медленно подтянулся, затем отдал честь и вышел из хижины.

Джесси застыла на месте, в голове было темно, как в беззвездную ночь. Через некоторое время она подбросила дров в очаг, подтянула конец тяжелой скамьи к огню и села, упершись худыми локтями в свои бедра и обхватив лицо руками. Она закрыла глаза и старалась отогнать от себя воспоминания. Она сидела в этой позе, шли минуты, часы, тянувшиеся бесконечной туманной чередой.

Джесси очнулась, услышав звуки быстрого галопа всадника. Частые звуки копыт донеслись до ее двери и резко оборвались. Послышался удар по земле, а затем дверь хижины распахнулась. Джесси взглянула и увидела Джона, растрепанного, встревоженного. Он захлопнул за собой дверь, бросился к ней, крепко обнял ее:

— Джесси, я не могу уехать. Не могу бросить тебя в таком состоянии. Я понимаю, как тебе больно, я нужен тебе. Я не поеду. Я отказался от экспедиции. Я назначу во главе ее кого-нибудь другого. Они выезжают на заре. Давай сложим вещи. Мы поедем в Сент-Луис, а потом в Нью-Йорк. Я обещал тебе больше никогда не разлучаться, и мы не станем разлучаться.

Он говорил хриплым голосом. Не веря глазам своим, она уставилась на него. С его стороны это была жертва, которой никто не просил и не ожидал от него, жертва, вновь оставлявшая его без ветрил и будущего. Для человека с обостренной гордостью было бы легче покончить с жизнью, чем отказаться от шанса восстановить свой статус. По искаженным чертам его лица она могла догадаться о той внутренней борьбе, какую он перенес, чтобы достичь такой самоотверженности. Его любовь к ней взяла верх: ради того, чтобы избавить ее от дальнейших страданий, он был готов смириться с презрением, вызванным тем, что он оказался слабым. Он понимал, что не может ни объяснить, ни оправдать себя, что его ущемленная гордость будет страдать. Он был готов принять такое мучение ради нее.

В ее измученном теле и нервах пробудились чувства.