На следующее утро Джон рано ушел из дома, сказав ей, чтобы она через час ждала его у входа в Паркер-хауз. Джесси надела черное шелковое платье и шелковый капор такого же цвета. Она не считала такой костюм подходящим для лагерных стоянок, но он был единственным уцелевшим. Через час она и Лили спустились к входу в Паркер-хауз. Вскоре ее муж пересек площадь Портсмут в легком шестиместном экипаже, первом такого типа из увиденных ею в Калифорнии. Джон осадил лошадей, спрыгнул с сиденья и помог жене подняться в новенький экипаж с мягкими кожаными сиденьями и с ящиками для дорожных вещей и пищи.

— Где ты отыскал эту прелесть в Сан-Франциско? — спросила с волнением Джесси, поглаживая мягкую обивку.

— Я заказал его для тебя в Нью-Джерси до моего отъезда. Экипаж два месяца простоял здесь в сарае. У него плавный ход, как у лодки, и посмотри: сиденья превращаются в спальное место. Ты можешь спать с таким же комфортом, как дома. Для Лили хватит места в этом отсеке, чтобы свободно вытянуться.

— Ой, дорогой, — прошептала она, — это наша первая удача в Калифорнии.

— За углом тебя ждет еще одна удача, которая боится подойти к тебе, но я убедил, что ты простила его.

Джесси увидела устремившегося к ней лейтенанта Биля с застенчивой улыбкой на узком лице. Он обратился к ней:

— Мадам Фремонт! Я дурак! Я не достоин вашего прощения! Если бы вы последовали моему несчастному совету, то были бы на Востоке, а ваш муж здесь. Когда я думаю, как настойчиво старался убедить вас…

— Такие вещи понимает лишь женщина, лейтенант, — весело ответила она. — Нечего прощать, я была так тронута вашей заботой обо мне в Панаме.

— В таком случае, почему бы не взять его с нами на пикник? — спросил Джон. — Он готовит превосходный бульон, когда не кладет в него слишком много перца. И он тот самый, кто выпрашивал, занимал и даже угнал этих красивых белых лошадей.

Они поехали по дороге на юг полуострова, оставив за спиной туман и холод Сан-Франциско, и уже через пару часов оказались под теплыми светлыми лучами солнца. По склонам холмов мягко спускались поля созревшего овса, в тени деревьев паслись стада. Ландшафт напоминал парк: миля за милей тянулись роскошные, усеянные цветами луга вперемежку с величественными деревьями. Когда похолодало, Джон набросил на ее плечи свою выцветшую синюю армейскую шинель.

В полдень у ручья они разбили лагерь. В то время как Джесси и Лили освежились, умывшись холодной водой из ручья, мужчины отправились на поиски ранчо по соседству. Они возвратились, привезя полбарана и початки кукурузы; добытое было обжарено и сварено на открытом огне. Джесси и Лили уселись у костра на сафьяновых сиденьях из экипажа и ели мясо, поджаренное на длинных самодельных деревянных шампурах. Джон захватил с собой кларет и чай, а для Лили коробку французских конфет. Под сгущавшейся синью безоблачного неба приятно тянуло теплым ветерком. Ужин закончился к наступлению сумерек. В костер подбросили дров, и мужчины начали рассказывать о других лагерях на границах Южной Америки, Востока и Американского континента. Грегорио поведал о своем детстве в индейском племени. Биль пересказал морские истории и несколько шуток, рассмешивших Джесси. Высокий и узловатый, как горная сосна, возраст которой трудно определить, старина Найт, с длинной белой бородой, словно пересаженной с его сверкающей лысой головы, рассказал о тех днях, когда граница проходила всего в сотне миль к западу от Вашингтона.

Постепенно смеркалось, пламя костра ярко высвечивало в темноте деревья и кусты у ручья, потом замерцали звезды, и перед глазами Джесси открылась чудесная картина. «Это мой первый очаг, — сказала она сама себе, — как раз такой, какой мы должны иметь в новой стране. Пусть во всех моих очагах будет такая же безмятежная жизнь».