Не в этом ли тайна счастья, которое не «снашивается» ни в звездах, ни на земле, — в верности человеку, как высшей цели, как Человеку?

Без этой верности человеку не может быть ни полноты самоотдачи, ни глубокого отношения к человечеству.

Мне хочется, как и в первом раздумье «Сердце и фантазия», раскрыть письма и дневники Ф. Э. Дзержинского, войти с читателем в ясный и сложный мир его ума и сердца. За четыре года до революции Феликс Эдмундович писал сестре:

«Быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть. Тогда человек не боится ни страданий, ни боли, ни горя, ни нужды. Тогда человек перестает бояться смерти, хотя только тогда он по-настоящему научится любить жизнь. Лишь тогда человек будет ходить по земле с открытыми глазами и все увидит, услышит и поймет, тогда только он выйдет на свет из своей узкой скорлупы и будет ощущать радости и страдания всего человечества и только тогда будет действительно человеком».

Я не случайно возвращаюсь часто к этике революционеров. В нее вошло лучшее, чему научились, что поняли и выстрадали люди за тысячелетия борьбы с социальной несправедливостью, угнетением, злом… Эта этика одушевлена ощущением жизни и человека, как величайшей ценности, несравненного чуда и ненавистью к тому, что искажает, уродует человека и жизнь.

Когда жена Дзержинского написала ему в тюрьму, что их сын, трехлетний Ясик, в восторге от зелени, пения птиц, растений, цветов и живых существ, Феликс Эдмундович ответил ей: будет революционером.

Он будет революционером, потому что, чувствуя красоту мира, захочет, чтобы «человеческая жизнь стала столь же красивой и величественной».

Наш век называют часто «атомным», «странным», «необычайным». Его небывалость действительно ощущает отчетливо любой из нас. Но было бы величайшим заблуждением полагать, что утратили ценность великие социальные и нравственные истины, выработанные теми, кто жил, боролся, страдал и передал нам мир, за который отвечаем теперь мы перед потомками.

Книга, которую я писал много лет, подошла к концу. Сейчас мы расстанемся, читатель. Я думаю, о том, выполнил ли одно важное обещание. В самом начале я говорил о «загадке Андерсена»: почему он, казавшийся в XIX веке старомодно-чувствительным, даже сентиментальным, сегодня, когда жизнь еще больше усложнилась и требует от человека больших нравственных сил и высокого мужества, воспринимается — с его чудачествами, смехом и слезами, — как сверхсовременное и сверхнеобходимое чудо?

Действительно, почему? Я обещал если не разрешить, то хотя бы осмыслить эту задачу. И выполнил обещание?..

После емкого полета на ТУ-104, когда под тобой медленно меняют очертания облака, похожие на города, с особым наслаждением топчешь тысячелетнюю землю, на которой растут большие старые деревья, полыхают по осени исполинские, почти в человеческий рост георгины с могучими, как созвездия, соцветиями. Дело в том, что высота ТУ-104 — самая трудная для человека высота: уже не видно земли, она заслонена облаками, и еще не открылось волшебное небо, на котором сияет одновременно туманность Андромеды и солнце, небо, доступное сегодня только космонавтам.

На этой трудной, неосязаемо-томительной высоте я люблю думать о дочери, видеть ее в пестром земном и радужном мире Андерсена…

Две женщины вошли в дом, добрая и злая, — обратился я к ней в то памятное солнечно-пасмурное утро, когда осенний лес озарялся и темнел. И она, узнав в этих женщинах героинь старинной волшебной истории — «Калош счастья», удивилась тому, что они все еще живы.