– Насчет спины не наврал?

– Они никогда спины не покажут.

– Поклясться можешь?

– Душой своей клянусь!

Больше Бальдомеро Минайе не пришлось оскорблять сестру. А когда он собрался ее молить, у него уже онемели ноги. Сперва он думал, что устал. Оно и верно, устал, только с чего? К. утру он хромал, через месяц завел палку, потом и палка не помогала, ноги совсем обмякли. И не у него одного. На всех Минайя накатила такая гадкая немочь. Что-то мешало им ходить. Всякого, кто звался Минайя, так и тянуло присесть. Минайя за Минайей, неутомимые плясуны и плясуньи, бравые мужчины, молодые женщины, едва волочили ноги. Тогда еще праздновали дни святых; и вот, на святого Иосифа, ни один Минайя не смог плясать. Они испугались, запросили пощады, но ничто им не помогло – ни мольбы, ни брань. Авелино Минайя доковылял до самой доньи Виктории, но она не приняла подарков, не пожелала перечить подруге. Через три месяца после суда Минайи решили идти к вдове с повинной. Элисео, Медардо и Росаура кое-как доплелись до ее дома. Упрямая вдова не вышла, а Обалдуй передал, чтобы они «немедленно вернули Лечусапампу и Вадопуну» (теперь еще и Вадопуну!). Они предложили тысячу монет. Обалдуй засмеялся и закрыл двери. У Элисео хватило ума сразу уехать в Оройю, а родня его слишком любила свою землю. На той же неделе у них отнялись ноги, сидят – а не встанут! Вот мы и подумали, когда река захромала, что это ей мстит за что-нибудь вдова. Только вы, дон Раймундо, твердили свое:

– Нет, не ее это дело!

– А чье же?

Тогда вы посмотрели на нас с гневом, с досадой, с жалостью, которые застилают иногда ваш взор, и сказали:

– Все знают, кто наводит немочь.

Мы, однако, решили пошвырять камни в дверь колдунье. Дон Магно Валье это одобрил, власти не возражали, и мы пошли швырять. Ответом был хохот. Мы разозлились, потом испугались навалились всем скопом на дверь, чтобы разом расстаться с долгами, но потревожили одних лишь пауков. Вечером дон Калисто сказал, что накануне встретил бесову подружку в поместье Чинче, где она, по просьбе сестры сеньоров Лопес, варила зелье для неверного жениха. А к концу недели Котрина клялся, что в тот самый день вдова собирала травы неподалеку от Туей. Шел конец октября, а может – декабря… Полили дожди, Чаупиуаранга напилась вволю и стала как озеро. У бережка шлепали, радовались дети. Ущелье, разделившее две горы, исчезло под зеркалом вод. Мы руками развели. Из Успачаки пришла комиссия и установила, что «озеро пожирает земли», но дон Эрон де лос Риос, алькальд Янауанки, ответил:

– А вам-то что? И озеро, и речка – все вода!

– Оно верно, – поддакнул Атала, бывший сержант.

– Зато никого не унесет! В прошлом году из Успачаки двух деток водой утащило. Помните? Теперь хоть бояться не надо, пускай себе купаются на здоровье.

– Правда ваша, дон Эрон.

Ясное дело, так лучше. Да и мы попривыкли. Берега заросли, не пройдешь. Где раньше крутился водоворот, теперь стояла ряска. Нет худа без добра! Как-то прибегает мальчишка и кричит:

– Утки!

Пошли мы поглядеть – и верно, крякают целой стаей! Так и пошло, стая за стаей прилетали, только и слышишь, как крыльями хлопают. В кладовых проснулись ружья, и всех нас потянуло на утятину с рисом. Алькальд Янауанки совсем развеселился:

– Говорил я вам, к лучшему это! Утятина с рисом, да под пиво…

– Ах, хорошо, дон Эрон! – ликовал Атала.

Один дон Раймундо Эррера молчал и хмурился. Как-то собрались мы на охоту, а он и скажи:

– Трусы вы, трусы! – И пошел себе к лошади, но обернулся и прибавил: – За трусость свою станете утками!

Уткой никто не стал, куда там, очень мы поздоровели.