|
Когда остался лишь последний оборот, стало совсем страшно, невыносимо, жутко. Неужели на самом деле умер?! Жатая цветная ткань обнажила пергамент горла. Злой цветок разрушения — в самой середине. Синюшные набухшие края раны давно засохли. В центре пулевого отверстия виднелись желтоватые осколки хряща на подложке плоти цвета вяленой говядины. Редкие бурые кристаллики сухой крови кое-где забились в кожу. Ходячий мертвяк, констатировал состояние дел Огюст. Экспонат музея вуду, персонаж дешёвого «хоррора». Чтобы хоть как-то загнать в угол подступающий ужас, он вытянул руки вперёд, безвольно опустил кисти, закатил глаза под веки и слегка приоткрыл рот. Закачался из стороны в сторону. Поймал краем глаза картинку в зеркале. Смеяться было нечем — он не дышал с раннего утра среды, но воображаемый смех помог ненадолго выбраться из-под гнёта отчаяния. Итак, он условно жив, если так можно назвать приобретённое состояние. По крайней мере, Огюст воспринимал себя по-прежнему собой, даже несмотря на присутствие эфирного существа, потеснившего его внутри собственного тела. Впрочем, квартирант не дал остановиться сердцу и угаснуть мозгу, чем сполна расплатился за съём угла. Душа Огюста не отлетела в зенит на белых крыльях и не низверглась в ад по огненному жёлобу. Он — это всё ещё он, с мыслями, желаниями и памятью… Памятью, которую страшно ворошить. Книгой, которую не хочется перечитывать… Ну что стоило остаться в том казино на теплоходе? Спрятаться за портьеру, сидеть там до утра. А если бы и пришли за ним, то кричать, хвататься за поручни, звать полицию? Разве нельзя было хотя бы ненадолго включить воображение — и напугаться увиденного? Или чуть позже на пирсе, когда разглядел, как одурманенного Везунчика волокут к фургону? Неужели и тогда не понял, не представил, не предугадал, что может случиться дальше? Слепое ты бревно, Огюст! Потому что перед разверстым зевом контейнера уже не оставалось других тропинок в вероятное будущее. Лети на свет, мотылёк! Ради чего всё это было? Неужели короткие секунды торжества, упоения превосходством над униженным обидчиком стоили такого быстрого и глупого прощания с жизнью? Или это инфантильное любопытство взяло верх над рациональным? Покажи-ка нам, Везунчик, что за фигурку ты там прячешь! Что за волшебная свинка шепчет тебе советы на ушко. Всё, что произошло в контейнере, слилось для Огюста в один долгий размытый кадр, импрессионистские пятна света и тени, складывающиеся в подобие игрового стола, золотой оскал Пьера, охру ржавых стен, зелёное сукно с рябью фишек и карт. Но отдельно от всего, гиперреалистично, чётче чем в состоянии видеть человеческий глаз, впечаталась в память фигурка металлической свиньи, её крошечные копытца и наглое рыло, ухмыляющееся и мерзкое. Едва Огюст взял Свинью в руку, мир дрогнул и осыпался. Старые декорации обрушились, обнажая реальную действительность: матово-белое поле до горизонта, бездонное молочное небо слепит глаза, бугрятся неподалёку горки-холмики, и каждая — это человеческая сущность, перекатывающаяся под поверхностью мира как мышцы под кожей боксёра. Вот холмик Леки, гладкий и скользкий, ни выступа, ни шероховатости, не за что уцепиться. Хотя если приглядеться… С каждой новой долей секунды Огюст всё отчётливее видел неровности, бороздки на холме Леки. А Свинья так и тянула за собой, явно желая засунуть жадный пятак в чужую почву и рыться там, пока не попадётся что-нибудь съедобное, скрытое, постыдное. Стоило взглянуть на холм Везунчика, вздувшийся по левую руку, как Огюст увидел в бегущих по поверхности почвы трещинах красно-чёрную пестроту карт. Двойка пик, десятка треф, что там ещё? Достаточно поддеть рылом — и карты соперника лежат как на ладони. Ты можешь делать каменное лицо, крысёныш, но не можешь не думать о своих картах, да? Ну, так как: рискнёшь блефовать без своей верной Свинки, мерзавец? Открывающиеся перспективы ошеломили Огюста, и ещё несколько драгоценных секунд — последних секунд его жизни в общепринятом смысле этого слова, — он подрывал холм Везунчика, заглядывая в грязные и мелкие тайны презренного шулера. |
