В конце июля — начале августа 1743 года вице-канцлер занемог и попросил кабинет-секретаря императрицы барона И.А.Черкасова организовать приём у Елизаветы Петровны секретарю КИД И.О. Пуговишникову. Черкасов сделал на обороте письма вице-канцлера ядовитую помету: «Как Вашему Сиятелству не можетца, так и мне в баню хочетца» и предложил Бестужеву послать вместо себя на доклад к императрице другого кабинет-секретаря, Карла фон Бреверна.

Маркиз Шетарди исчез с ощущением горечи и во рту, и в сердце, но оставался его агент Лесток, который сильно беспокоил Бестужева. Лесток имел больше возможностей бывать наедине с императрицей, нежели вице-канцлер или любой другой министр. Лейб-медик мог в одну минуту разрушить то, что Бестужеву удавалось внушить Елизавете в редкие минуты аудиенции. Австрийский посланник Петцольд в своих воспоминаниях приводит жалобы Бестужева на непостоянство императрицы и постоянное её общение со своим лейб-медиком:

«Недавно у государыни сделалась колика… был позван Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России… Но князь Кантемир пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно — обрезать крылья России… Могу ли я после этого по долгу и по совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается всё-таки Лестока и Шетарди…»

Впрочем, Алексей Петрович скоро «приноровился» к непостоянству Елизаветы и стал искать к ней не прямые, а более хитрые, окольные пути и постепенно переигрывать Лестока. Лейб-медик, полагая себя главным виновником восхождения Елизаветы на трон, вёл себя самоуверенно и дерзко, считая себя непогрешимым и единственным советником императрицы. Лейб-медик говорил тому же Петцольду, что очень надеялся, что старший Бестужев «образует» младшего, но этого не произошло. Он считал обоих братьев лентяями, людьми ограниченными и трусливыми, которые во всём руководствуются лишь предрассудками, своекорыстием и злобой. Обоюдное неприятие между Бестужевым и Лестоком должно было рано или поздно найти свой выход, и он произойдёт.

Отсутствие Шетарди вовсе не означало, что Франция прекратила свои происки против России и её вице-канцлера. Бестужев не переставал повторять Елизавете, что на Францию ей необходимо смотреть через призму донесений Антиоха Кантемира из Парижа, но это пока мало помогало, потому что императрица продолжала видеть русско-французские отношения сквозь розовые очки маркиза Шетарди.

В Петербурге между тем продолжал действовать официальный, настоящий, посланник Франции — Луи д'Юссон д'Аллион, обладавший не меньшими амбициями, нежели убывший из России Шетарди. В июле 1743 года он сообщал в Париж, что вместе с гофмаршалом великого князя Петра Фёдоровича Оттоном Бруммером и Лестоком, невзирая на «кредит» Бестужевых и английского посланника Уича, имеет важное влияние на решение шведских дел. В частности, эти двое господ заблокировали проект женитьбы на английской принцессе только что водворённого по воле России шведского наследника трона. «Господа Бруммер и Лесток мне сказали, что они недавно склонили царицу писать принцу, чтоб он не думал более об этом браке, — писал д'Аллион. — Оба по моему наущению и собственным выгодам удвояют усилия, чтобы низвергнуть Бестужевых… и поручить заведование иностранными делами генералу Румянцеву, господину Нарышкину… или князю Кантемиру…» После лопухинского дела «голос Бестужева и его шайки», по словам д'Аллиона, «очень слаб теперь».

В сентябре 1743 года по указу Елизаветы Петровны над французской миссией был установлен карантин: в миссии заболел оспой секретарь Мондемер, и императрица распорядилась, чтобы Бестужев-Рюмин «пристойным образом» дал знать французскому посланнику, что её двор не будет его принимать минимум в течение полутора месяцев.