— Почему не уезжаешь отсюда?

Брат взглянул на него.

— Куда? Зачем?

— Не знаю… Чтоб начать все сначала.

Оуэн хмыкнул, подошел к огоньку, поднимавшемуся с земли, словно призрачная рука, расправляя пальцы, царапавшиеся вверх по краю старого могильного камня, затоптал его грязным ботинком и пробормотал:

— Все бежать да бежать…

— Что?

— Ничего.

— Ты сказал, что рассказ начал не папа. А кто?

Оуэн тупо уставился на него.

— Дедушка Томми… мне песню пел.

— Постой, ты в самом деле знал дедушку Томми? — Вспомнилась найденная афиша спектакля по пьесе «Незавершенная комната», написанной родственником, которого отец называл слишком шустрым горожанином.

— В раннем детстве, — ответил Оуэн, счищая с подошвы ботинка прилипшие листья о могильный камень. — Тебя тогда не было. По-моему, ты с мамой куда-то ушел или еще что-нибудь. Дедушка Томми приехал из Нью-Йорка со своей гитарой. Мне лет пять было. Никогда раньше не видел, чтобы кто-нибудь по-настоящему на гитаре играл. Думал, музыка просто идет из какой-то волшебной дыры или из другой чертовой задницы. А он раз пять сыграл и спел песню. Я выучил слова. — Не гордость ли слышится в голосе? — Научился наигрывать на гитаре.

Скотт не помнил, видел ли когда-нибудь своего деда по отцовской линии, неудачливого драматурга и, видно, одновременно музыканта. Наряду со многими другими деталями семейного прошлого, эта может иметь значение, а может не иметь. Оглядывая кладбище, он понял, что никогда не пытался реально связать себя с мужчинами и женщинами, которых называет родными. Почти все уже исчезли, как хрупкие хрустальные и фарфоровые сервизы, небрежно перебитые и растоптанные следующими поколениями, пока они с Оуэном не остались единственными взрослыми мужчинами по фамилии Маст. Самое обманчивое в истории семьи — иллюзорная прочность. В конечном счете выясняется, что единственный способ аннулировать семейные связи — игнорировать их. Если Скотт в определенном смысле ставил себя выше брата, потому что уехал из города и нашел высокооплачиваемую работу, то Оуэн был всегда крепче привязан к повседневной жизни и к тому, что осталось от Мастов. Он реальный, а Скотт — анекдот, рождественская открытка с побережья.

Он заставил себя дососать до конца сигарету, пока окурок не обжег пальцы, а Оуэн смотрел на него и облизывал губы.

— Я бы выпил. Может, в город вернемся?

Скотт пожал плечами.

— Конечно. — И добавил: — Позволь мне накормить Генри.

Лицо брата скривилось в безобразной враждебной судороге.

— Даже не думай.

— Слушай, я вовсе не собираюсь…

— Поезжай, руки перевяжи. И прикупи таблетки, на которых сидишь. Видно, лучше бы с них не слезать.

— Постой…

— Знаешь, ты не самый блестящий пример. И успехи твои не особенно велики. Ты в таком же дерьме, как и я. Хуже, черт побери. Потому что сам не видишь.

Скотт кивнул, но от этого лучше не стало. Оуэн вернулся к фургону, влез в кабину, уехал, предоставив ему в одиночестве возвращаться к воротам, за которыми стояла машина. Ветер крепчал, с воем мчался по голой земле, и почти у ворот он заметил за грудой припорошенных снегом листьев камень с надписью:

ЭЛИНОР МАСТ

ЛЮБИМОЙ ЖЕНЕ И МАТЕРИ

«В ДОМЕ ОТЦА МОЕГО ОБИТЕЛЕЙ МНОГО»

Нечего положить на плиту. Он долго стоял у могилы, потом снял окровавленные перчатки, бросил на кучу листьев у камня, соорудив подходящий в каком-то неясном смысле памятник.

Сунул руки под мышки и направился к прокатному автомобилю.