Соня видела его точно в таком состоянии, заснятого на любительской пленке после смерти первой жены, растолстевшего от радостей жизни и отчаянно старавшегося отыскать точку опоры в глубинах своего костюма стоимостью в пять тысяч долларов.

— … по-моему, разлука с мальчиком станет последней соломинкой, которая сломает ему спину.

— А вдруг станет последней соломинкой, за которую он ухватится и выплывет? — возразила она.

— Ты правильно сказала, всегда находятся люди, готовые прийти мне на помощь. У нас с Оуэном есть свои разногласия, но я обязан для него это сделать. Хотя бы попробовать.

— Ничего не понимаю. Почему ты его защищаешь?

— Если не я, то кто? — сказал Ред. — Наверно, понимаю, как он себя чувствует.

Никаких больше доводов не осталось, и Соня только молча вздохнула. Прежняя Соня, существовавшая до того, как увидела машину Скотта перед домом Макгуайров, вступила бы в бой, а теперь ее больше не существует.

Признать это гораздо труднее, чем ожидалось.

В конце концов она просто ушла.

Глава 26

Завалившись в подсобке «Фуско» между ящиками с пивом и бутылками со спиртным, Оуэн видел во сне пожар в «Бижу».

Картина такая живая, что даже во сне сердце заколотилось. Все замедлилось, детали обрели резкость. Видно, как на усталом лице матери отражаются краски с экрана, слышен запах отцовской туалетной воды «Вельва», смешанный с газом послеобеденной стариковской отрыжки. Тут и там зрители хрустят попкорном. Отец сдерживает зевоту. Эмоциональное восприятие обострилось: Оуэн злился, что торчит здесь, тогда как Скотт в колледже на свободе, проклинал город, родителей и внучатного дядюшку Бутча. Всем известно, что внучатный дядюшка Бутч ненормальный. Все миссионеры — дурные пиявки, высасывают деньги, прикидываясь, будто делают Божье дело, и если им поверишь, то они тебя высосут. И вот овцы строятся в ряд перед стрижкой одна за другой.

Где-то в зрительном зале заплакал ребенок. Сначала Оуэн старался не обращать внимания, сосредоточившись на своей собственной злости, сжав ее в груди в твердый черный мячик. Боль вызвала извращенный взволнованный трепет, будто он прикусил ногти, до крови впившиеся в десны. Но когда детский плач перешел в настоящий рев, стало ясно, что за спиной происходит нечто, не связанное с кино.

Собравшись оглянуться, Оуэн посмотрел на экран. На нем вместо красивших стены миссионеров была бледная девочка в голубом, с широко распростертыми руками. Этот невинный образ почему-то его очень сильно расстроил, и не только его одного. В нескольких рядах позади визжал ребенок, будто его пытают и мучают. Оуэн разом увидел звезды, рот наполнился тошнотворной слюной — ясно, сейчас его вырвет. Либо он сам заплачет. Справа отец прикрыл рукой глаза, тоже плачет или зевает. Ни в чем нет ни малейшего смысла.

«Мне все это только кажется, потому что я пьян, — смутно подумал он. — Напился, потому что нынче годовщина пожара. Снится кошмарный сон, проклятые посттравматические воспоминания, как у вьетнамских ветеранов, только не о войне, а об этом. Проснусь дрожа, в луже мочи, все будут надо мной смеяться, но я все же проснусь».

Кошмар с каждой секундой становится реальнее. Между детскими воплями и изображением на экране происходит какое-то третье действие. На уроках химии в школе им объясняли, что некоторые соединения, сами по себе инертные, составляют с другими смертельные смеси, но что тут смешалось? Оуэн чуял кипящую тучу взрывоопасной энергии, словно кинотеатр наполнился природным газом.

В глубоком сне возникло невыносимое предчувствие неотвратимой катастрофы.