— Генри где?

— Здесь, спит в подсобке.

На фоне Сониного голоса звенели стаканы, гудели голоса, раздавался какой-то неопознанный свистящий хрип — нечто вроде статического электричества, подобного корзинке со змеями, которое иногда слышится при межконтинентальных звонках.

— А что?

— Точно не знаю. Если Оуэн вернется, то пусть сразу же мне позвонит.

— Скотт…

— Да?

— Ты из дома звонишь?

— Да, но…

— Ты один?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Слышишь?

Оба замолчали, прислушались, и он понял, что фоновое шипение стало чуть громче, превратилось в узнаваемый звук. Это был шепот, слишком быстрый, чтобы разобрать слова, подчеркнутые каденции разбиты паузами и вдохами, словно шепчущий не мог вдохнуть полной грудью. Скотт направился через столовую к двери в углу. Шепот зазвучал отчетливей: «…подвал, помогите, пожалуйста», потом еще настойчивей: «…больно, бьет», слова вырывались, сливались воедино: «…страшно, сверло, сердце»… Он протянул руку, приложил ладонь к холодной дверной створке.

— Нет! — Крик в телефонной трубке перешел в оглушительный вопль. — Пожалуйста… не надо!..

Удивленно хмыкнув, Скотт бросил трубку, быстро отдернул руку от двери. Телефон упал на голый деревянный пол возле правой ноги. Он сделал шаг назад, глядя на аппарат с тупым страхом, как на огромное отвратительное насекомое, только что выползшее из-под камня. Хотя треск и шепот вроде прекратились, он не собирался снова брать в руки трубку, по крайней мере в ближайшее время. Пнул ее ногой со всей силой, видя перед собой какую-то реальную многообещающую возможность.

Оглядел пустую столовую — никаких следов Колетты. Видно, вранье, будто он один в доме, в конце концов не вранье.

— Колетта!

Плохо, что он один в доме. Две минуты назад она была с ним. Скотт направился к коридору, ведущему на кухню. Может, ищет там выпивку.

— Колетта!

И кухня пуста, длинная, белая, с голыми полками, скругленными углами. Буфеты и шкафчики закрыты, раковина начищена до блеска.

Он закрыл глаза.

Хорошо видна сквозь закрытые веки фигура Фэрклота у раковины после недавнего очередного убийства. Он про себя задумчиво насвистывает, смывая с рук кровь полицейского, подставляет под струю холодной воды что-то блестящее — шерифский значок, жестяную звезду, — вертит в руках, счищает детской зубной щеткой красное пятно на выгравированных буквах. На глазах у Скотта берет посудное полотенце, насухо вытирает железку, старательно пришпиливает к своей фланелевой рубахе, поднимает сковородку, любуется своим отражением в импровизированном зеркале. Губы расплылись в тупой, безобразной ухмылке, исказившей лицо, как на снимке с задержкой. Скотт мысленно услышал слова, слетевшие с его губ:

— Что скажешь, напарник?

Довольный Фэрклот отстегнул значок и…

Изображение растаяло. Скотт смотрел на собственное отражение в пустом буфете: зритель перед чистым экраном. Черное крыло и Фэрклот, персонаж рассказа, уже стали гораздо реальнее, чем ему поначалу казалось. Он абстрактно задумался, не его ли имел в виду, пробиваясь в Колетту, — другого неизвестного мужчину, наслаждавшегося ее стонами?

Покинув кухню, вернулся по коридору в столовую, где лежали в ожидании на надувном матрасе ноутбук и рукопись. Сел на матрас, глубоко провалился, поставил на колени компьютер. Поза неудобная, ноутбук на коленях качается, но он ничего не замечал, набирая текст.

Фэрклот стоял на кухне у раковины, держал перед собой сковородку, как ручное зеркало, любовался шерифским значком на рубашке.