Мне стыдно, что я был так резок с ним на терапии, и теперь мне страшно хочется помочь. А что может быть хуже, чем моя помощь? Я иду вслед за Раулем в комнату отдыха, где Скай увлеченно трудится над своим пазлом, а кучка других ребят смотрит мультик про говорящую собаку — как будто в наших головах мало путаницы, чтобы добавлять туда еще и говорящую собаку.

Рауль плюхается за стол, я сажусь напротив.

— Это трагедия или комедия? — спрашиваю я.

Парень разворачивает стул спинкой ко мне, но не уходит — значит, он просто выделывается. Ему интересно, что у меня на уме.

— Шекспир писал трагедии и комедии. На что из них похожи ваши разговоры? — На самом деле, он писал еще и сонеты о любви, но если барду приспичило зачитывать Раулю их, то это уже что-то из другой оперы.

— Я… не знаю, — отвечает парень.

— Если это трагедия, — продолжаю я, — напомни гостю, что он еще и в комедии знает толк. Потребуй тебя рассмешить!

— Оставь меня в покое! — Поскольку я никуда не ухожу, Рауль присоединяется к наблюдающим за собакой. Но я вижу, что он не следит за экраном, а обдумывает мои слова, чего я и добивался.

Я не Пуаро и даже не Карлайл. Не знаю, хороший ли совет я ему дал. Но мне кажется, что мы порой забредаем в столь непроглядную тьму, что любые попытки осветить ее идут во благо.

124. Горькая правда

Я успел привыкнуть к ужасам групповой терапии. Все эти красочные подробности, истеричные признания, яростные тирады слились в один белый шум. Карлайл мастер своего дела. Он старается отойти на второй план, чтобы мы могли поговорить друг с другом, советуя и направляя, только когда это действительно нужно.

Алекса все время занимается одним и тем же. Стоит ей выйти на ковер — и все, у нее монополия, особенно если в группе новичок. Она снова и снова пересказывает, что сотворил с ней сводный брат и каково было резать себе горло — разве что другими словами, чтобы все поверили, что на сей раз она придумала что-то новое.

Справедливо ли с моей стороны мечтать, чтобы она замолчала? Жестоко ли то, что мне хочется наорать на девочку, чтобы она наконец заткнулась и не рассказывала одно и то же в миллионный раз? Похоже, сегодня у меня в голове немного прояснилось. Я стал разговорчивее. Я могу думать словами. Не знаю, долго ли так еще будет, но я собираюсь выжать из этого все возможное.

В сегодняшней версии рассказа Алекса стоит перед зеркалом, смотрит в свои глаза и не находит там ничего, достойного жизни. Но не успевает она поднести к горлу швейцарский нож, как я выкрикиваю:

— Прости, но я уже видел это кино!

Все взгляды устремляются ко мне. Я продолжаю:

— Осторожно, спойлер. Девочка пытается покончить с собой, но остается жива, а ее подонок-брат исчезает в неизвестном направлении. Первые несколько раз отлично вышибало слезу, но теперь фильм устарел даже для телевидения.

— Кейден… — произносит Карлайл так осторожно, будто решает, какой провод обрезать, чтобы обезвредить бомбу. — Парень, ты слегка перегибаешь.

— Нет, я просто говорю правду, — отвечаю я. — Разве не за этим мы здесь? — Я перевожу взгляд на Алексу: она не сводит с меня глаз, быть может, боясь того, что последует. — Каждый раз, когда ты вспоминаешь об этом, — замечаю я, — все как будто повторяется снова и снова.