Глаза у Джонни на мгновение затуманились; потом он пожал плечами.

– Сомнамбулизм, наверное. Бывает.

– Тебя это не пугает?

– Я же здесь. Всё в порядке.

– И о прошлом вечере ты ничего не помнишь?

– Помню, что засиделись. Перебрали с выпивкой.

– Что еще?

– Говорили о том, что твой отец в тюрьме, а мама живет в том дерьмовом трейлере. Ты рассказывал про свою работу. Один раз свалился и обмочился.

– Не смешно.

– Да уж…

Джонни рассмеялся, но Джек остался серьезен.

– И всё? Ничего больше?

– Конечно не всё. – Джонни перестал возиться с костром. – Помню, что манчего[2] мы прикончили еще до бурбона. Сом тебе понравился, но, по-моему, ты проглотил кость. Мы курили, рассказывали анекдоты, решали загадки вселенной. Обычный ужин, Джек, как и любой другой.

– Что было потом?

– Никакого «потом» не было. Я пошел спать. Проснулся. И вот мы здесь.

Пытать друга дальше Джек не стал. Минуты через две он, поразмыслив, сказал:

– Послушай, я ухожу.

– Что? Ты серьезно?

Он поднялся, разгладил ладонями брюки.

– Нет настроения.

– Ладно. Дерьмово, однако. – Джонни тоже поднялся. – Мне тебя проводить?

– Нет, я в порядке.

Джек поискал ботинки, нашел и стал обуваться. Джонни смотрел, не зная, как быть. Такие дни всегда были для них обоих особенными. Обычно они рыбачили, охотились или стреляли по тарелочкам, и завтрак всегда становился чем-то вроде пиршества. Он дважды открывал рот – и наконец решился.

– Насчет моего дела…

– Оно тут ни при чем.

– Тогда почему уходишь?

Джек подобрал пиджак и оглядел поляну. Он никогда не понимал желания Джонни обосноваться в этом месте, но раз уж друг решил жить отшельником, то его, Джека, место – быть рядом. Отчасти это шло еще из детства, из взаимных обязательств; отчасти объяснялось тем, что они жили как братья. А это означало доверять, поддерживать, понимать. Но сегодня так не получалось, и Джек чувствовал случившуюся перемену так же ясно, как запах кофе в утреннем воздухе.

Джонни лгал.

* * *

К тому времени когда он вернулся в маленькую квартирку над булочной, которую снимал в центре города, его подозрения только укрепились. Было что-то такое в смехе Джонни, в его взгляде. Заперев дверь и выключив свет, Джек стащил грязную одежду, лег на кровать и предался размышлениям. Возможно ли, что лучший друг на самом деле лжец? Мысль эта серьезно его обеспокоила, и, как неприятна она ни была, Джек долго ворочал ее и так и этак, не желая принимать. Но потом, уже во сне, ему открылась еще более тревожная правда. Он стоял в черной воде, и рядом, в блеклом свете, стоял без рубашки Джонни. Глаза его были полузакрыты, руки повернуты ладонями вверх, как будто он ловил падающий дождь. Все было словно наяву: вода у голеней, холодный воздух и страх. Джонни указывал на что-то, но Джек не смотрел – боялся.

Видишь?

Джек не видел, не хотел видеть.

Джек…

Теперь он посмотрел, но не туда, куда показывал Джонни. Увидел остекленевшие черные глаза и напряженные, подрагивающие мышцы. Может, Джонни тоже боялся. Может, ему, как и Джеку, было страшно.

Скажи, что ты видишь.

Но страх ощущался слишком реально, и Джеку стало стыдно за себя. Он закрыл глаза, а когда открыл их, то проснулся в своей квартире, пропахшей свежей выпечкой. За окном висело тусклое небо, простыни сбились.

Невозможно.

Однако же…

Хант упоминал какое-то падение, ссадины, черные, как чернила, синяки, глубокие, чуть ли не до кости, порезы. Он и позвонил Джеку, потому что Джонни упал и едва не погиб.