|
Едва она это сказала, как у меня родилась мысль, подарившая мне новую надежду — надежду на жизнь. Я уверовал тогда, как верю и сейчас, что получил приказ иных пределов исполнить свою здешнюю миссию. С этим чувством я живу и без него бы умер. Она никогда не глумилась надо мной, никогда не смеялась над моей внутренней уверенностью, как над безумием. Слушайте же! Призрак, представший передо мной в аббатстве и никогда меня не покидающий, здесь и сейчас стоящий рядом с вами, оповещает меня о том, как избежать проклятия, тяготеющего над нашим родом, и повелевает — в случае, если б я желал пренебречь своим долгом, — предать земле непогребенного. Смертная любовь и смертные заботы должны отступить перед этим ужасным призывом. Призрак не оставит меня, пока я не помогу укрыться могильной землей вопиющему о земном приюте! Я не смею вернуться домой, не смею жениться, пока не будет заполнено пустующее в Уинкотском склепе место.
Его широко раскрытые глаза сверкали, голос звучал гулко, лицо горело тем же фанатическим исступлением, каким были проникнуты и речи. Как ни был я потрясен и огорчен, я не стал увещевать и урезонивать его. Бессмысленно было бы приводить расхожие доводы, вроде того, что все это, дескать, обман зрения, игра расстроенного воображения, но еще хуже было бы пытаться объяснить естественными причинами диковинные совпадения и происшествия, которые он мне поведал. Как ни мало говорил он о мисс Элмсли, сказанного было довольно, чтобы понять, что бедной девушке, нежно его любившей и лучше всех знавшей, ничего иного не оставалось, кроме как потакать его бреду до последнего, — больше ей не на что было надеяться. С какою преданностью она все еще держалась за надежду исцелить его! С какой решимостью принесла себя в жертву самым болезненным его фантазиям во имя счастливой будущности, которая вряд ли когда-либо наступит. Как ни мало я знал мисс Элмсли, от мысли о ее положении у меня защемило сердце. — Меня прозвали Безумным Монктоном! — воскликнул он внезапно, нарушив повисшее в течение последних нескольких минут молчание. — И здесь, и в Англии все, кроме вас и Ады, принимают меня за помешанного. Она была моим спасением — вы тоже станете моим спасением. Внутренний голос сказал мне это, когда я впервые встретил вас на Вилла-Реале. Я непрестанно боролся с одолевавшим меня желанием открыться вам и, когда увидел вас сегодня на балу, не в силах был сопротивляться более; призрак, казалось, подталкивал меня к вам, когда вы стояли в безлюдной комнате. Расскажите побольше об этой вашей идее, как искать место дуэли. Если я завтра утром сам выеду на поиски, с чего начать, куда ехать? — Он остановился, силы его явно были на исходе, мысли мешались. — Что мне предстоит делать? Не могу сообразить. Вам все теперь известно, не согласитесь ли вы помочь мне? Несчастье сделало меня беспомощным. Он помолчал, стал что-то бормотать насчет того, что, если выедет один, все кончено, ничего не получится, принялся сбивчиво объяснять, что промедление смерти подобно, пытался выговорить имя «Ада», но голос изменил ему, и, резко отвернувшись, он разразился слезами. Охватившая меня в эту минуту жалость пересилила всякое благоразумие, и, не думая о последствиях, я обещался сделать, что он ни попросит. Безумное выражение, с которым он вскочил на ноги и схватил меня за руку, тотчас заставило меня вспомнить, сколь уместна была бы большая осторожность, но отказываться от сказанных слов было уже поздно. Лучшее, что оставалось в нынешних обстоятельствах, — это помочь ему справиться немного с волнением и ретироваться, чтобы хорошенько обдумать все на досуге. Я произнес несколько успокоительных фраз. — Да, да, — согласился он, — не бойтесь за меня. Теперь, после ваших слов, обещаю сохранять хладнокровие и выдержку, что бы ни случилось. Я так свыкся с привидением, что почти не замечаю его, разве только иногда. |
