Он так ни разу и не узнал меня, и врачи просили, чтоб я как можно меньше подвергал его — в ближайшее время — такой необходимости. Если бы не их просьба, я бы сопровождал его в Англию. Но в сем случае мне не оставалось ничего лучшего, кроме как переменить место действия и постараться наилучшим образом восстановить мои физические и умственные силы, весьма подорванные в последнее время чрезмерной тревогой и надзором. Знаменитые города Испании были мне не внове, но я их снова посетил, оживив свои прежние впечатления от Альгамбры и Мадрида. Раз или два я задумался, не совершить ли мне путешествие на Восток, но недавние события отрезвили и изменили меня. Это гнетущее, не отпускающее душу сосущее чувство, которое зовется «тоской по дому», стало терзать мое сердце, и я решил вернуться в Англию.

Я возвращался через Париж, куда, как я договорился со стариком священником, он должен был мне написать на адрес моего банкира тотчас по возвращении Альфреда в Уинкот. Если бы я поехал на Восток, письмо бы переслали туда. Я написал, чтоб упредить отсылку, и, прибыв в Париж, направился к банкиру, прежде чем ехать к себе в гостиницу.

В тот миг, когда мне вручили письмо, черная кайма на конверте сказала мне худшее — он умер.

Оставалось одно утешение — он умер спокойно, почти счастливо, ни разу не вспомнив о тех роковых обстоятельствах, которые привели к исполнению старинного пророчества.

«Мой возлюбленный ученик, — писал старый священник, — в первые дни по возвращении вроде бы немного оправился, но силы его не восстановились по-настоящему, и через несколько дней возвратилась небольшая лихорадка. Затем он незаметно и постепенно стал таять день ото дня и, наконец, отправился в последний страшный путь. Мисс Элмсли (которая знает, что я пишу вам) просит, чтобы я выразил вам ее глубокую и вечную признательность за всю вашу доброту к Альфреду. Когда мы привезли его, она сказала мне, что ждала его как нареченная ему жена и будет теперь ухаживать за ним, как надлежит жене, и ни на миг не покидала его. Его лицо было обращено к ней, его руки были в ее руках, когда он умер. Вам будет утешительно узнать, что со дня своего возвращения и до самой смерти он ни разу не вспомнил ни Неаполь, ни последовавшее затем кораблекрушение».

Спустя три дня после того, как я прочел это письмо, я был уже в Уинкоте и слушал священника, который рассказывал мне во всех подробностях о последних днях Альфреда. Я испытал потрясение, которое затрудняюсь проанализировать или истолковать, когда узнал, что по его собственной воле его похоронили в том самом роковом Уинкотском склепе.

Священник повел меня вниз посмотреть на это место — угрюмое, холодное, подземное строение с низкой крышей, покоившееся на тяжелых арках в римском стиле. Низкие ниши, в которых виднелись лишь края гробниц, окружали склеп со всех сторон. В свете лампы, с которой мой спутник обходил склеп, поблескивали шляпки гвоздей и серебряные накладки. У более низкой части склепа он остановился, указал на нишу и сказал: «Он лежит здесь, между отцом и матерью». Я посмотрел немного дальше и увидел что-то похожее на длинный темный туннель.

— Это всего лишь пустая ниша, — сказал священник, шедший сзади. — Если бы тело мистера Стивена Монктона доставили в Уинкот, его гроб стоял бы здесь.

Меня пронзила дрожь, я ощутил страх, в котором стыжусь признаться нынче, но который не в силах был побороть тогда.