– Все наладится, – прошептал он, но в его словах не было уверенности. Он готов отдать все, только бы она была счастлива.

– Нет, не наладится...

– Все будет хорошо, – успокаивал он. Клодия робко улыбнулась.

– Такова жизнь, Джулиан.

Она произнесла это так спокойно и с такой убежденностью, что сердце его сжалось.

– Я найду способ все исправить, – сказал он, не имея понятия, как это сделать.

Они снова предались любви, но когда Джулиан услышал, что дом ожил, он неохотно встал, понимая, что нельзя до бесконечности оттягивать неизбежное, рано или поздно придется столкнуться с реальностью.

В последующие дни они любили друг друга яростно и часто, словно стараясь наверстать упущенное. Клодия расцветала в его объятиях, позволяя себе испытывать волшебство любви, отвечая на его желание жаркой страстью, которая стала такой необузданной. Она доводила его до безумия своими ласками, и наслаждение захлестывало их бурными волнами.

Но ему не удавалось, как он ни старался, воссоздать то чувство свободы и эйфории, которое охватило их в ту ночь. Мешали отягощавшие их проблемы.

Самой трудной был развод Софи. Джулиан успел почувствовать на себе все презрение высшего света. Мужчины, знавшие еще его отца, делали вид, будто не знакомы с ним. Матери, в свое время готовые отдать все, что угодно, чтобы заполучить его в зятья, теперь заставляли дочерей отворачиваться при его приближении.

Сам Джулиан с безразличием относился к осуждению света, но переживал за Энн, которая, если бы не беременность, в полной мере испытала бы на себе это презрение. И еще он переживал за Софи. Джулиан понимал, что она не скоро вернется в Англию, если вообще вернется.

Клодия страдала еще больше.

Он понял это, когда увидел ее за бухгалтерскими книгами. Нахмурившись, она постукивала ручкой по книге, не замечая, что он вошел в комнату. Но, едва увидев его, тут же захлопнула книгу и убрала. Когда он спросил, чем она занимается, Клодия беспечно махнула рукой. Он не настаивал, но, как только она уехала к Энн, достал ее книги и начал просматривать записи. За исключением четырех взносов, полученных Клодией после его вмешательства, больше не было ни одного поступления за два месяца, несмотря на то что она почти каждый день отправлялась с визитами к потенциальным жертвователям. Она никогда не говорила об этих визитах и держалась спокойно. Но Джулиан чувствовал ее глубокое разочарование. Более того, рисунки школы исчезли. Однажды утром, проходя мимо ее гостиной, он почувствовал какое-то неуловимое изменение, словно переставили стол или стул. Потом понял, что десятки рисунков просто исчезли со стен.

Он много думал о домике на Аппер-Морленд-стрит, вспоминал рассказы Софи о том, как иссякает и без того крохотный ручеек пожертвований. Но когда пытался поговорить об этом с Клодией, она делала вид, будто это не имеет особого значения.

А вот о Софи Клодия часто заводила разговор, чего нельзя сказать о Джулиане. Он не хотел вспоминать о роли жены в этой истории, поскольку не был уверен, что до конца простил ее. Но Клодия упорствовала, и однажды ночью, когда они лежали в объятиях друг друга, она вновь заговорила о Софи. Джулиан противился как мог, но оказался беспомощным перед ее мягким голосом и нежными губами. В итоге он признался, что все еще зол на нее, что ему все еще больно.

Поразительно, но Клодия при этом улыбнулась.

– Ну наконец-то! – воскликнула она и настояла, чтобы они открыто рассказали друг другу о своих чувствах, о причинах гнева и недоверия. Джулиан сделал это для нее, скрипя зубами и закатывая глаза. Клодия утверждала, что он непременно отправил бы Софи обратно к Стэнвуду, а злится потому, что она сделала то, что должен был сделать он сам. Естественно, он спорил с ней, доказывая, что она не права, и даже принимая ее извинения.

Когда этот разговор закончился, он испытал огромное облегчение.