Утром он отправился на поиски той, в которую влюбился.

* * *

— Упс! — сказал Бог, сообразив, что второпях что-то напутал.

ИАКОВ

Лестница Иакова

Иаков с детства верил в собственную исключительность, но не потому, что кто-то настойчиво говорил ему об этом. Как раз наоборот, мать, отец, бабушки и дедушки в один голос поражались тупости и никчемности этого ребенка. Иаков избегал всех традиционных детских занятий: не бегал, не играл, не забирался на стул читать стишки — ничего в этом роде. Он тихо и молча сидел в углу, зажав в руках какой-нибудь предмет, и как только взрослые начинали интересоваться, зачем он его держит, Иаков тут же его откладывал, приводя окружающих в полное недоумение.

Мать ужасно его стеснялась. Угрюмый и нелюдимый, малыш не заставлял никого умиляться, отчего ему обычно доставались самые плохие подарки, а ей меньше родительской помощи. При всем при этом Иаков был еще и ужасно хилым и болезненным, что казалось окончательным для него приговором — он станет пьяницей и рано умрет.

Все эти взрослые измышления, к счастью, очень мало интересовали Иакова. Сам он твердо верил в собственную исключительность. Нежелание общаться с людьми и детьми было обусловлено отнюдь не стеснением, страхом и неловкостью, а именно сознанием собственной исключительности и твердым стремлением не растрачивать оную по пустякам.

В раннем детстве, на даче, Иаков увидел, как его двоюродный брат упал с лестницы. Набежала масса женщин, которые принялись его со всех сторон ощупывать и причитать над ним. Позвали врача с соседнего участка, тот осматривал ребенка ужасно долго и внимательно. Затем ушибленному преподнесли гору шоколада и зефира. Двоюродный брат Иакова раздулся от гордости и уже явно напоказ начинал вопить, когда кто-то притрагивался к его телу, будто оно ушиблено повсеместно. Взрослые очень пугались этого крика и со словами «но я же ничего не сделал» тут же отдавали малышу-манипулятору все, на что тот показывал пальцем.

Маленький Иаков подумал, что крайне глупо одарять ребенка за то, что тот упал. Если бы вот он упал и сам забрался обратно, тогда имело бы смысл его наградить. Занятый подобными мыслями, Иаков подошел к краю крыльца, с которого только что упал его сверстник, встал на край и намеренно кубарем скатился с этой лестницы.

Взрослые повели себя именно так, как он и предполагал: расфыркались, сказав, что пытаться подобным образом привлечь к себе внимание неприлично. И никто к нему не подошел, а зефир убрали в сервант. Однако Иакову только этого и было нужно. Понимая, что никто ему не поможет — мать, закусив губу и покраснев до ушей, ушла в дом, — маленький Иаков принялся, ступенька за ступенькой, забираться на высокое крыльцо. Крыльцо больше метра высотой и имело только три ступеньки, каждая из которых была больше половины роста Иакова, который, как мы помним, отставал в развитии и был меньше остальных детей своего возраста. Особенно тяжело было влезть на первую ступеньку, которая, во-первых, выше всех остальных, во-вторых, прогнила и шаталась, а в-третьих, была ужасно грязная. Иаков мужественно подтянул свое прозрачное костяное тело на эту преграду и тут же, не отдыхая, принялся штурмовать вторую. Наконец, забравшись на самый верх, он вздохнул и торжествующе улыбнулся. Хотя никто и не заметил его подвига, сам Иаков понял несколько очень важных для него впоследствии вещей: первое — он никому не нужен, кроме себя самого; второе — никто не будет ему помогать и, как следствие из двух первых умозаключений, — сам Иаков ничего никому не должен.

Когда вечером мать ругала Иакова за поведение, за его «идиотскую выходку», он ничего не почувствовал — ни малейшей вины. Он сидел, глядя в окно и не обращая на ее выкрики никакого внимания, только задумчиво потирал синяки, полученные при падении с лестницы, которые никто не стал мазать йодом.