— Конечно, знаю, да только что от этого меняется? — Ладони Зивиллы легли ему на бедра. — Завтра уезжаем, Конан Киммериец, и да хранит тебя Митра. Повозки сожжем, буйволов забьем, раненых возьмем с собой — тех, кто удержится в седле. Остальных бросим, и не спорь! — повысила она голос, а затем сказала гораздо мягче: — Я замерзла и устала. Хочу согреться кубком вина и поскорее лечь… под чей-нибудь бочок.

Конан расхохотался и провел широкими ладонями по ее влажным локонам.

— А утром у государя появится еще один повод отправить меня в Зиндан Танцующих, так, ваша светлость?

В сумерках он не увидел румянца, вспыхнувшего на щеках Зивиллы, зато ощутил, как напряглись ее пальцы. Нисколько не обескураженный, он привлек ее к себе, прильнул к холодным губам. Минуту или две могучий варвар и стройная когирянка простояли, скользя друг по другу ладонями и встречая только металл или мокрую ткань; в конце концов, Зивилла с тихим, протяжным стоном выгнулась назад и замерла на несколько мгновений, прикусив нижнюю губу.

— На моей телеге, — хрипло произнес Конан, — хватит места для двоих. И бурдюк вина найдется. — Он повернулся, взял молодую женщину за руку и повел за собой вдоль обоза.

* * *

За миг до пробуждения пальцы Конана сомкнулись на рукояти меча. В нескольких шагах справа раздался душераздирающий крик и тотчас сорвался на булькающий, свистящий кашель.

Конан перевалился через борт телеги, по щиколотку утопил ноги в жидкой глине, перемешанной с навозом. Во мраке метались тени; послышался новый вопль, ему вторило конское ржание, и внезапно вдоль всего обоза поднялся дикий гвалт. Мимо промчалось несколько всадников, послышались незнакомые голоса — грубые, гортанные. Зазвенела сталь, тренькнула тетива.

— Тревога! К оружию! — испуганно прокричали вдалеке, там, где свита Зивиллы поставила шатер. «Зивилла! — спохватился Конан. — Что с ней?»

Он поспешил обратно к телеге, чудом не промахнулся в темноте. Ощупал ворох кожаных плащей, служивших постелью ему, а в эту ночь и когирской красавице. Никого. Сзади часто захлюпала грязь, он обернулся и в последний миг — не видя, лишь по наитию — перехватил занесенную руку с клинком.

Нападавший обмяк от удара в скулу рукоятью меча — обмяк, но сознания не потерял. Конан вырвал у него оружие и бросил на землю, затем одной рукой зажал его тощую шею в железном захвате, а другой провел по лицу. Борода, слюнявый рот и острые зубы, не упустившие возможности вцепиться Конану в ладонь. Он выругался и дал пленнику затрещину.

— Свой? Чужой? — проговорил киммериец в ухо бородача. — Если свой — назовись, а то убью.

Вместо ответа пленник попытался двинуть его затылком. Через два удара сердца он лежал с перерезанным горлом. Мимо проскакал всадник, волоча на аркане заходящуюся криком добычу; Конан бросился на выручку, не догнал, зато встретился с другим седоком — вернее, седок встретил животом его меч.

Киммериец не пытался поймать осиротевшего коня, он стремглав кинулся к шатру свиты — Зивилла наверняка побежала к своим людям. Дважды ему на пути попадались невидимки, одного он зарубил — тот себя выдал невнятной, визгливой бранью. Второй без звука шарахнулся в сторону, и Конан не стал его преследовать, решил, что это, скорее всего, свой.

Только возле шатра нападающие встретили серьезный отпор — телохранители Зивиллы не даром ели свой хлеб. Они оставались в шатре, пока не запалили в походной жаровне смоляные факелы, припасенные как раз на случай ночной атаки.