— Что ж, прекрасно, — отвечал белобрысый, чьи брови и усы на раскрасневшемся лице казались совсем белесыми. — Пусть так. Но позвольте мне занять среднее место. Чтобы я мог потом пересесть на место вашего «половинщика».

— Да знаете ли, молодой человек, кого вы назвали «половинщиком»? — проговорил Кэндлер, отличный знаток языка.

— А вот и он, — отозвался юноша.

— Где вы усядетесь, милорд? — спросил Кэндлер, снимая с себя ответственность за дальнейшее.

— Лицом к паровозу, — ответил лорд-канцлер, медленно ощетинивая брови и хмуро глядя на юношу в сером.

— Тогда я сяду напротив, — объявил белобрысый самым непринужденным образом. Он говорил негромко, но торопливо, точно не позволяя себе отступить. — Видите ли, — начал он разъяснять великому правоведу с преувеличенной развязностью нервного человека. — Я всегда так поступаю. Сперва смотрю, не свободно ли в каком-нибудь вагоне угловое место. Я очень деликатен. Если все угловые места заняты, я подыскиваю «половинщика». «Половинщик» — это человек в мягкой шляпе и без зонта — зонт у его друга напротив, — или с зонтом, но без мягкой шляпы, в плаще, но без чемодана, или с чемоданом, но без плаща. И один плед на двоих. Вот таких я и зову «половинщиками». Теперь вам ясно? Ну, те, у кого все на двоих. Ничего обидного.

— Сэр, — прервал его лорд-канцлер со сдержанным возмущением, — мне нет дела до того, что вы там имеете в виду под этим вашим «половинщиком». Позвольте-ка мне пройти.

— Прошу вас, — сказал белобрысый и, отступив немного от дверей, свистнул мальчишку-газетчика. Он мужественно сносил поражение.

— Ну, что тут у тебя? — спросил он мальчишку еле слышным голосом. «Пинкен», «Блэк энд Уайт»? А еще какие? «Атенеум», «Спортинг энд Дрэматик»? Это куда ни шло! Что-что?! Разве я похож на тех, кто берет «Спектейтор»? Плохо ты разбираешься в людях! Разве я в галошах? Где твоя savoir fair, дружок?

Лорд-канцлер был философом, и его не так-то просто было вывести из равновесия. Он умышленно напускал на себя свирепость и при этом оставался совершенно невозмутим. Он уже свернул свои брови и еще прежде, чем поезд тронулся, перестал думать о своем vis-a-vis. Он раскрыл «Хибберт джорнел» и начал снисходительно читать журнал своих политических противников.

Где-то на краю его сознания смутно маячила фигура белобрысого, точно докучливая муха; нечто беспокойное и розовое, оно ерзало на месте, шелестело противно-розовым листком экстренного выпуска, мешало лорду-канцлеру вытянуть ноги и вдобавок тихонько насвистывало какую-то веселую модную песенку, будто желая сказать: а мне все равно. Но очень скоро и эта смутная помеха уплыла из его сознания.

Лорд-канцлер был не просто любитель философии. Занятия философией укрепляли его общественную репутацию. Он читал лекции по религии и эстетике. Знал Гегеля назубок. Все были уверены, что свои каникулы он проводит в Абсолюте или по крайней мере в Германии. Частенько на званых обедах (особенно за десертом) он заводил речь о философии и, покуда с виду был трезв, вел такие блистательно-непонятные речи, как никто Другой. Статья в «Хибберт» целиком завладела его вниманием. Автор пытался определить новый и спорный вариант Бесконечности. Вам, конечно, известно, что имеется много сортов и разновидностей Бесконечности и что Абсолют такой же царь Бесконечностей, как лев — царь зверей...

Из мира Относительности донеслось покашливание, каким обычно начинают разговор с незнакомым человеком, а затем слова:

— Скажите, а вы, случаем, не в Шонтс?..

Лорд-канцлер медленно спустился на землю.