Я сказал ей, что живу в бандитском районе.

— Это значит, что твой отец гангстер?

— Мой отец давно бросил нас. Я имею в виду сам район.

— А где это?

— В Бронксе, между Третьей и Батгейт авеню. К северу от Клермонт авеню. Я из того же района, что и мистер Шульц.

— Я никогда не была в Бронксе.

— Я так и думал, — сказал я. — Мы там снимаем квартиру. Ванная стоит на кухне.

— Кто это — мы?

— Моя мать и я. Мать работает в прачечной. У нее длинные седые волосы. Мне кажется, она женщина интересная или, во всяком случае, могла бы такой быть, если бы следила за собой. Она очень чистоплотная и опрятная, я не то говорю, она просто немного чокнутая. Зачем я вам все это рассказываю? Я о ней никогда ни с кем не откровенничал и сейчас чувствую себя паршиво, потому что так говорю о собственной матери. Она очень добрая. Любит меня.

— Как же иначе.

— Но все же она не совсем нормальная. Косметикой она не пользуется, друзей у нее нет, что-нибудь купить себе или завести любовника она не хочет. Ей все равно, что о ней думают соседи. Она больше в фантазиях живет. Все ее считают ку-ку.

— Наверное, у нее была очень тяжелая жизнь. Давно твой отец сбежал?

— Я был очень маленький. Совсем не помню его. Знаю только, что он был еврей.

— А разве твоя мать не еврейка?

— Она ирландка, католичка. Ее зовут Мэри Бихан. Но она чаще ходит в синагогу, а не в церковь. Она ж у меня ненормальная. В синагоге она поднимается на галерею к женщинам и сидит там. Ей там нравится.

— А как ваша фамилия? Не Батгейт же?

— Вы и об этом слышали?

— Да, когда ты записывался в воскресную школу церкви Святого Духа. Теперь все понятно. — Она, улыбаясь, смотрела на меня. Мне сначала показалось, будто она намекала на то, что я взял свою фамилию от Батгейт авеню, изобильной улицы, улицы земных даров. Но она имела в виду семейную привычку становиться прихожанином чужой конфессии. Я не сразу сообразил. Она пыталась сдержать смех над собственной шуткой, поглядывая на меня искоса и надеясь, что я не обижусь.

— Вы знаете, мне как-то в голову не приходило, — сказал я. — Что я иду по стопам своей сумасшедшей семьи. — Я засмеялся, а за мной и она. Мы долго смеялись, мне нравился ее смех, низкий и мелодичный, словно бы из-под воды.

Потом, уже на пустой улице, не обращая внимания на палящее солнце, мы, не сговариваясь, пошли не к отелю, а в противоположном направлении. Она сняла жакет и перебросила его через плечо. Я смотрел на наши отражения в пустых витринах магазинов с вывесками СДАЕТСЯ ВНАЕМ. Отражения наши были бесцветными, почти черными. А улицы заливал свет. Я чувствовал в то утро, что понимаю Дрю Престон, понимаю ее желание быть самой собой, не притворяться, не впадать в свойственное ей пьяное самокопание; мне казалось, что я вижу ее под покровом ее разящей красоты, о которой я почти забыл, да и она сама, видимо, за ней не пряталась, я понимал ее так, как она, должно быть, понимала себя сама, — как человека, сохраняющего свое лицо, даже если он находится во власти других людей. Такое поведение банда наверняка воспринимала как вызов, вот почему они так обижались, хотя, как мне кажется, они даже недооценивали ее опасность для себя; по-моему, интерес Дрю Престон ко мне объяснялся тем, что в этом отношении мы были очень похожи.

Мы прошли несколько кварталов. Она молчала. Время от времени искоса поглядывала на меня. Вдруг ни с того ни с сего взяла меня за руку. Все-таки в главном она была человеком благоразумным — сейчас, среди бела дня, она взяла меня за руку как подружка. Я разволновался, но не мог же я вырвать свою руку и обидеть ее. Я, правда, оглянулся, нет ли на улице знакомых.