Адельберт стал молиться, но я его не слушал. Я просто скорчился у огня, подумав, что, кажется, больше никогда уже не согреюсь, и уснул.

Весь следующий день шел снег. Густой снег. Мы разожгли огонь, не заботясь о том, что датчане могут увидеть дым, потому что ни один датчанин все равно не стал бы пробиваться по такому холоду сквозь глубокие сугробы, чтобы выяснить, откуда вдалеке, на фоне серого неба, взялась тонкая серая полоска.

Альфред пребывал в мрачном настроении. Почти весь день он молчал и только один раз, нахмурившись, спросил, неужели это правда — то, что я рассказал о Вульфере.

— Мы же не видели его вместе с Гутрумом, — жалобно добавил он, отчаянно надеясь, что олдермен все-таки его не предал.

— Но ведь заложники остались в живых, — возразил я.

— Всемилостивый Господь, — отозвался он, соглашаясь с этим доводом, и, прислонившись головой к стене, стал наблюдать через одно из маленьких окошек за падающим снегом.

— Но Вульфер — член моей семьи! — спустя некоторое время сказал король и снова замолчал.

Я накормил лошадей, задав им остатки сена, которое мы с собой привезли, потом принялся точить меч, поскольку больше нечем было заняться.

Хильда плакала. Альфред попытался ее утешить, но делал это неуклюже и не нашел нужных слов. Как ни странно, монахиню успокоил Стеапа, поговорив с ней тихим рокочущим голосом.

Когда Вздох Змея и Осиное Жало стали донельзя острыми, я выглянул наружу. Снег все сыпал и сыпал, царило молчание, и я, как и Альфред, невольно пригорюнился.

Я рассуждал приблизительно так: Рагнар хотел, чтобы я дал ему клятву, он нуждался в моей верности. Мир начался из хаоса и закончится в хаосе. Боги создали этот мир, и они же покончат с ним, когда начнут междоусобную битву, но между хаосом рождения мира и хаосом конца мира существует определенный порядок, и порядок этот держится на клятвах. Клятвы связывают нас, как пряжки связывают концы упряжи. Я был связан с Альфредом, поскольку присягнул ему, а прежде я хотел быть связанным с Рагнаром, но теперь почувствовал себя обиженным, когда мой друг попросил меня поклясться ему в верности.

Во мне говорила гордость — она становилась все сильнее, и это изменило меня. Я был Утредом из Беббанбурга, человеком, убившим Уббу. Да, я присягнул в верности королю, но неохотно принес бы такую клятву равному, ибо не хотел ни к кому перейти в подчинение. Рагнар наверняка сказал бы, что считает меня другом, обращался бы со мной как с братом, однако, желая, чтобы я ему присягнул, он ясно продемонстрировал, что все-таки считает меня своим подданным.

Я был лордом Нортумбрии, а он датчанином. Все датчане считали себя выше саксов, вот почему Рагнар потребовал от меня клятвы. Если бы я согласился, он был бы щедр, но от меня вечно ожидали бы благодарности, а я никогда не смог бы владеть Беббанбургом только потому, что мне разрешили им владеть. Я никогда не думал об этом раньше, но в тот холодный зимний день внезапно понял, что среди датчан я имею ровно такую цену, какую имеют мои друзья, а без друзей я просто один из безземельных, не имеющих хозяина воинов. Но среди саксов я был равным среди равных и не нуждался ни в чьей щедрости.

— О чем ты задумался, Утред? — поинтересовался Альфред, прервав мои размышления.

— О том, мой господин, что нам нужна горячая еда, — ответил я. Затем подбросил топлива в огонь, вышел наружу, к ручью, пробил корку льда и зачерпнул горшком воду.

Стеапа последовал за мной, но не для того, чтобы поговорить, а чтобы помочиться. Я встал у него за спиной и сказал:

— На витенагемоте ты солгал насчет Синуита.

Стеапа завязал кусок веревки, служивший ему поясом, повернулся и посмотрел на меня.