— Довольно, брат, отбросим в сторону все упреки, сегодня, сию минуту, я желаю знать, что стало с Матильдой после моего отъезда в Америку.

— Господи, ну что я могу вам сказать? я и видел-то ее всего один раз, когда потребовалось уладить то дело, которое вы мне поручили, и должен признаться, что нашел ее гораздо более сговорчивой, чем ожидал. Это создание вовсе не было лишено здравого смысла; она тут же поняла, в какое исключительное положение ее поставил допущенный ею проступок, и с готовностью согласилась на то, что я в качестве главы семьи обязан был потребовать от нее.

— Но в конце концов, что это были за условия, которые вы посчитали себя обязанным поставить ей? — вскричал шевалье, с удовлетворением отмечавший, что его брат опережает те вопросы, которые он рассчитывал ему задать.

К несчастью, барон был лучшим дипломатом, чем шевалье; по напряженному выражению лица своего младшего брата он догадался, что за его вопросом что-то скрывается, и на всякий случай решил ни слова не говорить о том, что произошло когда-то между ним и его невесткой.

— Бог мой, — с простодушным видом произнес он, — в этот час я и вспомнить-то ничего не могу: насколько мне помнится, это было обещание более не носить вашего имени, а также согласие, что ваше состояние перейдет ко мне, если вы умрете бездетным.

— Но, — спросил шевалье, — как же Матильда, будучи беременной, могла решиться подписать этот документ, обрекавший ее ребенка на нищету?

— Та легкость, с которой она на это согласилась, могла бы вам доказать, если вы все еще в этом сомневаетесь, сколь справедливыми и обоснованными были выдвинутые против нее обвинения; ведь она даже не осмелилась отстаивать то, что должна была расценивать как наследственное имущество своего ребенка.

— А этот ребенок? Что с ним сталось? — спросил шевалье, решительно приступая к интересовавшему его вопросу.

— Этот ребенок? спросите лучше, известно ли мне, что он вообще был? Неужели вы полагаете, что я могу позволить себе тратить время, следя за любовными похождениями этой распутницы? Она где-то родила, где не знаю; два года спустя она скончалась. Здесь у меня в бюро лежит свидетельство о ее смерти. Возможно, все дело ограничилось выкидышем; так как у меня не вызывает сомнения, что если этот плод греха был бы жив, то тогда не преминули бы обратиться к моему всем известному милосердию с просьбой помочь этому несчастному малышу или малышке.

— Так вот, брат, вы ошибаетесь, — сказал шевалье, задетый той бесцеремонностью, с которой его брат отзывался о женщине, так когда-то им любимой. — Роды были вполне нормальными и удачными; ребенок жив, это взрослая и красивая девушка, которая, уверяю вас, является живым портретом своей матери.

Инстинктивно догадываясь, что наносит своему брату самый болезненный удар из всех, что мог бы ему нанести, шевалье представил как вполне очевидное то, в чем он еще сомневался.

Несмотря на изворотливость ума и самоуверенность, барон не мог совладать с собой и побледнел.

— Какая-нибудь молоденькая плутовка, которая рассчитывает злоупотребить вашей, доверчивостью, брат, так как то, что вы мне здесь рассказываете, просто невозможно.

Тогда шевалье во всех подробностях поведал историю своего знакомства с Терезой.

Это было ошибкой!

Барон дал ему рассказать все до конца; затем, когда тот закончил, пожал плечами.

— Я вижу, — сказал он, — что годы, если и изменили ваш внутренний мир и разнесли ваше тело, то они оставили совершенно прежним ваш разум, мой бедный Дьедонне. Вы сошли с ума! У Матильды не осталось ребенка, я уверяю вас в этом.

Какие бы сомнения ни испытывал на этот счет сам шевалье, он не хотел отступать от своих слов.