— Вот он-то мне под ногу и попался… — Он вгляделся в изображение. — Э, да мы, мать, похоже, на старое кладбище попали. То-то малина такая нажористая…

— Тьфу на тебя!

— Успокойся, здешние бренные останки давно уже биологически пассивны. Даже косточки истлели задолго до нашего рождения.

— Гляди, а тут еще один камень. И крест поваленный…

Они дружно присели на мягкую траву.

— Зажигалку нашел? — шепотом спросила Линда.

— Ага. Вот она.

— А сигарета есть?

— Держи.

Они замолчали, глядя друг на друга и пуская дым в чистое небо.

— Знаешь, мне вдруг в голову пришло… Если бы эти камни могли говорить, сколько всего они нам рассказали бы…

— Камни не говорят, — отозвалась Линда.

— Само собой…

— …но думают.

— Что-что?

— Думают. Лежат и думают. У них, видишь ли, много времени на раздумья…

— И о чем, интересно, они думают?

— Они думают о том, что люди, наверное, открыли секрет бессмертия и перестали умирать. Погост стоит, а никого не хоронят.

— Странно все это…

— Зигги, ты можешь пообещать мне одну вещь?

— Какую?

— Если я… если я уйду первой, ты постарайся сделать так, чтобы меня закопали под тем камнем, с розой. Буду выращивать солнечную малину…

— Линда, прекрати, что ты несешь!

— Нет, не надо. Земля тяжела… Лучше отдай меня чистому огню, а пепел отпусти на волю, развей по ветру…

— Какая чушь!

— Без воли и ветра душа не живет… Зигги, сделаешь?

— Ты перегрелась…

Линда тряхнула головой и, резко качнувшись, встала.

— Извини, сама не понимаю, что на меня нашло, не придавай значения… Ой, побежали, наши, наверное, уже на дорогу вышли…

В конце августа все стройотряды вернулись в город, а второго сентября начались занятия в университете, однако городской штаб работу не свернул. Линда, официально освобожденная от учебы еще на месяц, с утра до позднего вечера корпела над разного рода отчетностью и домой возвращалась усталая, голодная и злая. Она пулей пролетала через владения Яблонских, сразу за балконной дверью скидывала кроссовки или босоножки и переоблачалась в розовый халат, красноречиво вывешенный на дверях ванной комнаты. На столе ее ожидали бутылка пива, только что из холодильника, и что-нибудь вкусненькое на укрытой полотенцем сковородке.

И лишь когда она, утолив первые голод и жажду, закуривала сигарету, начинала звучать негромкая восточная музыка, и, словно джинн из кувшина, материализовался Нил, прятавшийся доселе за высоким матрацем. На этот же матрац они обычно и заваливались после ужина, оставив мытье посуды на утро.

— Зигги, ты меня балуешь, — говорила Линда, целуя мужа.

— Не-а, проявляю элементарный эгоизм. Хочу приучить тебя к мысли, что и тебе придется именно так встречать с работы меня. Каждый вечер, много-много лет подряд. Даже когда я буду заслуженным старым пердуном, а ты…

— Заслуженной старой пердуньей, — докончила она.

— Отнюдь. Элегантной старой дамой с голубой челкой и ястребиным шнобелем.

Она выхватила из-под головы подушку и принялась охаживать ею Нила. Он уворачивался, хохоча во все горло…

— В Новгород, на четыре дня. Зональный смотр агитбригад, — пояснил он, перехватив ее удивленный взгляд.