Светка Росомахина успешно защитила диплом и в начале сентября неожиданно объявила всем, что уезжает на целый год в Штаты на стажировку. Ее червячки очень понравились кому-то в Бостоне. Она, видите ли, молчала, пока там все окончательно не решилось. По такому случаю в субботу был назначен большой сбор в кафе «Фантом» на канале Грибоедова.

Мы сложились и решили подарить Светке дорогой цифровой фотоаппарат, пускай она там в Штатах все подряд фотографирует и нам присылает. Шурик, как всегда, убежал куда-то по делам, а я решила заняться своей внешностью. Я выкрасила волосы оттеночным шампунем, причесала их, как умела, наложила макияж и с головой ушла в шкаф, разбирая одежду. Оказывается, мама натаскала мне кучу шмоток, и некогда было все это толком примерить и определить, идет мне или не идет.

Когда раздался звонок в дверь, я нисколько не сомневалась, что это Шурик, потому что до этого он позвонил и сказал, что едет и купил Светке цветов, как я просила.

Я открыла, не спрашивая, и отступила в изумлении.

На пороге стоял высокий худой старик с гривой седых волос, это был Дашкин дед Илья Андреевич.

Вот уж кого не ожидала видеть. Я окаменела, как жена Лота, и даже не сделала попытки пропустить его в квартиру.

— Здравствуй, Катя, — сказал Илья Андреевич тихо, — вот, пришел…

Я очнулась и отошла в глубь прихожей — не на лестнице же разговаривать в самом деле!

Старик перешагнул порог, тяжело опираясь на палку с серебряным набалдашником. В комнате у меня валялись на диване платья и блузки, на стульях висели лифчики и шарфики, на полу громоздилась обувь. Я заметалась, пытаясь подхватить все это и запихнуть в шкаф.

— Извини, — произнес с одышкой Илья Андреевич, — извини, что без приглашения. Думал, если узнаешь, то и на порог не пустишь…

Я промолчала, расчищая место на диване. Старик сел и обтер лоб белоснежным платком. Дышал он тяжело, руки чуть дрожали.

Я не знала, что сказать. В душе шевельнулось раздражение — приперся тут, старостью прикрывается, и нахамить-то ему нельзя…

— Вот приехал, — медленно с расстановкой заговорил старик, — приехал прошения у тебя просить. За то, что обидел тогда, нехорошо, незаслуженно обидел.

Я вспомнила, как он кричал мне — униженной, избитой, опозоренной: «Прочь! Вон отсюда!», и вздохнула.

— Вы это по поручению всей семьи или от себя лично? — спросила я чужим голосом, хотя и понимала, что говорить такое не следует.

— Какое там от семьи! — пренебрежительно хмыкнул старик. — Им не до того… У сына дела идут плохо, Виктория все рыдает да кашляет, Дашка…

— Мне про них неинтересно, — довольно невежливо перебила я.

— Я знаю. — Он тяжело вздохнул. — Ты-то без нас проживешь… Для себя я приехал, вот что. Недолго уже мне осталось, не хочу с грехом на сердце уходить…

«А я не поп, чтобы грехи отпускать! — подумала я. — В церковь идите каяться…»

У меня хватило все же ума и порядочности удержаться. Илья Андреевич сидел на диване очень прямо, как всегда, одет был в приличный темно-серый костюм, темный галстук повязан аккуратно. Но я заметила, что костюм этот на нем болтается, как на вешалке, и воротничок на рубашке явно велик. Старик очень похудел, лицо было слишком бледное. Да еще эта одышка…

Ему давно перевалило за восемьдесят, но раньше этого не было заметно. Я привыкла, что он всегда бодр, подтянут и легок на подъем. Теперь же он явно начал сдавать, очевидно, история с неудавшейся Дашкиной свадьбой его совсем подкосила.