– Она досталась мне от бабушки, Антонио. – Я смахнула несуществующую слезинку. – На старости лет она увлеклась рукоделием и одаривала внуков своими творениями. Это моя единственная память о старушке.

Сердце у Седжвика было добрым и мягким, как батистовая подушечка, которую он подкладывал себе под зад. Он едва не прослезился вместе со мной, а затем приблизился к сумке и стал аккуратно тыкать в её сторону пальцем, словно опасаясь к ней прикоснуться.

– Вот тут распороть, здесь изменить шов. Добавить бархата и кожи, поменять ремень… Если потрудиться, то это чудовище хотя бы не будет вас уродовать. Но это обойдётся вам в пятьдесят золотых. – Мэтр развёл руками. – Материалы дорогие.

– То есть вы затачиваете вещи на харизму?!

– Затачиваю? – портной посмотрел на меня с недоумением, а потом замахал руками, – О нет, сеньорита, я же не кузнец, чтобы что-то точить. Но я могу расшивать вещи золотой нитью, самоцветами и драгоценными тканями, которые повышают возможности тех, кто их будет носить.

– Ловкость, силу и интеллект тоже?

– Всё зависит от нитей и камней, – мэтр вдруг погрустнел. – Увы, я далёк от вершин мастерства. И в этой глуши вряд ли уже их достигну. Поэтому красивую вещь из вашей сумки я сделать не смогу. Но хотя бы портить ваш вид она не будет.

Ювелира в Ольховце не было. Наверное, не находили под холмами шахтёры ни золота, ни алмазов. Зато запас драгоценных цацок хранился у самого Седжвика. Портной мог заточить одну шмотку максимум на пять единиц какой-либо характеристики, но только одной. Это прокатывало с «неплохими» вещами. «Грубые», а их тут было большинство, точились на два, «плохие» улучшению не подлежали.

Рубаха или доспех, перчатки, брюки, сапоги, головной убор, да ещё, оказывается, и сумка. Шесть предметов, которые можно точить. Прикинув на пальцах, я получила тридцать баллов характеристик, которые можно добавить, дизайнерски перешив шмот.

Почему так не делают все? Ответ простой: деньги. В яслях появляются на свет с десятью золотыми в кармане. Здесь даже новые шмотки покупают редко. Зачем вкладываться в то, что перерастёшь за неделю? Все ходят как оборванцы – в том, что выпало из лута. Это нубятник, детка. Захолустье игрового мира, трущобы, где не живут, а выживают, и откуда мечтают выбраться.

– На фиг эту дрянь, – я забрала сумку в инвентарь. – Мэтр, мне нужен один из ваших нарядов, давайте обсудим, как его можно улучшить.

Следующие два часа пронеслись для меня словно минута. Мы листали альбомы, спорили, ругались. Один раз маэстро даже обиделся на меня настолько, что пришлось выпить с ним «на мировую», по стаканчику его приторного ликёра.

Не знаю, кто писал для него скрипты, но портной был хорош. Я узнавала в нём черты персонального шопера причём скорее миланского, чем парижского. Отсюда, наверное, и его итальянские словечки. Он, конечно, упорно делал вид, что не слышал ни о Фенди, ни о Версаче, но в фасонах и моделях разбирался ровно до Недель моды четырёхлетней давности. Всё, что придумали после, было для него ересью и безвкусицей.

Я порхала на рынок и обратно, подбирая тряпки для основы. Мэтр творил, расшивая их кружевом и стразами. Для поднятия боевого духа он время от времени опрокидывал стопочку, но глаз его оставался точен, а рука тверда.

– Антонио, вы волшебник! – ахнула я, подойдя к зеркалу.

– Ну что вы, Мари, – растроганный портной промокнул платочком уголки глаз, – это я должен благодарить. Я едва не забыл, что значит искусство. И мне за этот наряд добавили два пункта мастерства.