Петр стоял рядышком, мусолил трубочку и ехидно посмеивался.

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛАНИЯ

На другой день Кейзерлинг поднялся спозаранку. Опасаясь, что чья-либо депеша опередит его, застрочил на бумаге:

«Люблин, 1707 года, 11 июля нового стиля. Вседержавный великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданейше и всенижайше повергаю к стопам вашего величества донесения о происходившей вчера попойке. Обыкновенно сопряженная со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня пагубные последствия. Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти повсюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы. Говорят, что она любовница царя. Эта девица и вся ее фамилия содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а ее брату преграждена всякая возможность поступить на царскую службу. Я, по несчастью, хотя невинным образом, вовлеченный в их роковую судьбу, считал для себя обязанным заступиться за них…»

Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.

Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца:

«Царь и Меншиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь… Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю ваше королевское величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна…»

Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь оправдывает свою неуместную выходку — просьбу об опальном. Он приводит «упущенные прежде обстоятельства и подробности»:

«Князь Меншиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем не менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы по московскому обычаю ударом „под ножку“ не сбил меня с ног — искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить…

Свидетелем этого происшествия был бригадир фон-Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.

Статс— секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.

Князь Меншиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?

На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну ее, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом…

Я отвечал, что сам ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от его царского величества, то готов, во всяком другом месте, драться с князем Меншиковым.