Гости наслаждались традиционным польским обедом из десяти блюд, включая пирожки и бигос, а Авель сидел во главе стола и от имени дочери принимал подарки. В их число вошли серебряная погремушка, сберегательные облигации США, экземпляр «Гекльберри Финна» и — самый красивый подарок — кольцо с изумрудом от неизвестного благодетеля и кредитора, переданное через управляющего банка «Континентал Траст» Кертиса Фентона. А Авель подарил своей дочери коричневого плюшевого медведя с красными глазами.

— Он немного похож на Франклина Рузвельта, — сказал Джордж, и это имя навсегда закрепилось за медведем.

Авель возненавидел свои отъезды из Чикаго и расставания с Флорентиной даже на несколько дней — в страхе не увидеть её первый шаг и не услышать её первое слово. Он тщательно следил за режимом дня дочери, не позволял говорить в доме по-польски, чтобы в речи Флорентины не было и тени польского акцента и она могла непринуждённо чувствовать себя в обществе. Авель с нетерпением ждал, когда его дочь скажет первое слово, и надеялся, что им будет слово «папа», а Софья боялась, что первым словом будет какое-нибудь польское и все узнают, что она не говорит со своей дочерью по-английски, когда они остаются одни.

— Моя дочь — американка, — объяснял Авель, — и потому она должна говорить по-английски. Поляки слишком часто общаются на собственном языке, лишая своих детей возможности выбраться когда-нибудь из северо-западной части Чикаго, а окружающие высмеивают их как «глупых поляков».

— Кроме их земляков, которые всё ещё хранят верность Речи Посполитой, — сказала в ответ Софья.

— Какой Речи Посполитой? В каком веке ты живёшь, Софья?

— В двадцатом, — произнесла она решительным тоном.

— Но в мире комиксов и кинофильмов, не так ли?

— Вряд ли такое отношение позволительно человеку, который намерен вернуться в Варшаву в качестве первого посла-поляка.

— Я же просил, Софья, никогда не упоминать об этой моей мечте. Никогда!

Софья, английский язык которой неисправимо хромал, ничего на это не ответила, но позднее признавалась своим родственникам, что продолжает говорить по-польски, когда Авеля нет в доме.

К 1935 году Авель уверился в том, что Америка пережила самые тяжёлые времена и Великая депрессия отошла в прошлое. Поэтому он решил, что настало время построить в Чикаго новый отель «Барон» на месте старого «Ричмонда». Он нанял архитектора и стал проводить в Городе Ветров больше времени, чем в дороге, исполнившись решимости построить самый лучший отель на Среднем Западе.

Чикагский «Барон» был готов к маю 1936 года, и открывал его мэр Чикаго, член Демократической партии Эдвард Келли. На церемонии присутствовали также оба сенатора от Иллинойса, отдавшие должное усилиям Авеля.

— Выглядит на миллион долларов, — оценил Гамильтон Льюис, старший сенатор.

— Вы не очень ошиблись, — ответил Авель, наслаждаясь мягкостью толстого ковра под ногами, богатой лепниной на потолке и пастельно-зелёными тонами отделки интерьера. Последним штрихом стала тиснёная тёмно-зелёная буква «Б», украшавшая собой всё — от полотенец в ванных комнатах до флага, развевавшегося над зданием в сорок два этажа.

— Этот отель уже несёт на себе знак успеха, — сказал Льюис, обращаясь к двум тысячам собравшихся, — поскольку, друзья мои, Чикагский Барон — это не здание, а человек.

Авель с удовлетворением выслушал рёв восторга и внутренне улыбнулся.