Волконский рассказал, что проект указа велено составить обоим, Вяземскому и Потемкину, и государыня обещалась либо подписать тот, который выйдет лучше, либо, сведя оба вместе, сочинить третий своим, как она изволила выразиться, лаконическим и нервозным штилем, в котором обыкновенно более дела, чем слов.

Судя по всему, это было творчество именно государыни.

Архаров, поклонясь, торопливо пошел на крыльцо. Возможно, чего-то этакого народ ждал - увидев его, толпа притихла, и он, прочистив горло, произнес весьма внятно:

– Объявляется всенародно!

Затем он обвел взглядом народ, давая время последним болтунам и пьянюшкам замолчать и уставиться на оратора.

– В именном ее императорского величества указе, данном Сенату сего апреля 21 дня, за собственноручным ее величества подписанием, написано, - неторопливо и зычно сообщил публике Архаров. - По долговременной и трудной войне, воспользуясь восстановлением мира и тишины, за благо рассудили ее императорское величество, для народной выгоды и облегчения, сбавить с продажи соли с каждого пуда по пять копеек! И сей всемилостивейший указ сенат имеет обнародовать повсюду; о чем чрез сие и публикуется!

Криков восторга, которые должна вызвать такая новость, почему-то не последовало.

То есть, народ зашумел, но весьма умеренно.

Архаров даже несколько растерялся - не должно так быть, чтобы указ о понижении цены на соль приняли без проявления радости. Он просмотрел строчки - да, именно то,что было, он прочитал, вот и пять копеек…

Вдруг до него дошло - не иначе, как толпа вспомнила иной указ, тринадцатилетней давности! Тогда, сразу после шелковой революции, государыня опустила цену соли, как самой нужной и необходимой к пропитанию человеческому вещи, не на пять, а на десять копеек с пуда.

А дальше случилось самое скверное. Московские мещане, перекрестившись вразнобой, стали молча расходиться.

Бывшие в толпе архаровцы, поняв наконец, что дело неладно, закричали «ура!», но спасти положение они уже не могли.

Архаров скосил глаза на ряд окон - за одним непременно стояла императрица и ожидала народных восторгов. Нетрудно было представить ее положение - при посланниках, при знатных гостях до такой степени опростоволоситься…

Обер-полицмейстер вернулся в залу. Тут бы ему и остаться в толпе - кто бы стал вспоминать о том окаянном указе? Но Архаров, не имея опыта придворной жизни, вообразил, что бумагу следует вернуть.

Он подошел к государыне, наклоняясь несколько вперед - ему казалось, что так наиболее удачно изображается почтительность. Но Екатерина Алексеевна, сделав синие глаза пустыми, отвернулась, как если бы не заметила бумагу в архаровской руке. Рядом с ней, кроме Потемкина и Нарышкина при нем, Вяземского и Волконского, оказался как-то незаметно француз Дюран де Дистроф с сопровождавшим его кавалером. Они встали достаточно близко, чтобы услышать, как государыня, указывая на окно, произнесла негромко:

– Ну, что за тупоумие…

Француз посмотрел на обер-полицмейстера с бумагой и усмехнулся, но усмехнулся нехорошо, смерил злыми глазами…

Волконский локтем отодвинул подчиненного, и тут лишь Архаров понял свою ошибку. Он отступил, пятясь, оказался за чьей-то бархатной спиной и уже не слышал, что такое сказал Потемкин императрице, что она ему ответила. Видно лишь было, что оба сильно друг дружкой недовольны.

Архаров устал пятиться, не с его телосложением было совершать такие маневры, развернулся и пошел прочь, считая, что обязанности по оказанию почтения выполнены.