|
Перекроили, как тому бесхозному трупу, лицо — изменили с помощью контактных линз цвет глаз, расширили специальными пластиковыми вкладками нос, нарастили брови, посадили посреди щеки большое родимое пятно, налепили фальшивые усы, наложили парик, нацепили очки.
Ему дали привыкнуть к его роли — заставили сдавать груз в грузобагаж, получать груз, проталкивать его на пересадках, ругаться матом с грузчиками. Он все более привыкал к своему новому облику, к чужой мимике, к заученным жестам, к измененному голосу. Он перестал быть собой. Им настоящим стал тот, лежащий в цинке покойник. В его городе его встречали представители военкомата. Гроб с телом затолкали в крытую машину и повезли по знакомым улицам. — Сюда, — хотелось сказать ему, потому что он знал дорогу лучше водителя. Но сдерживался. Хватал себя за язык. — А здесь куда? Черт ногу сломит с этими дорогами. — Сейчас, я прохожих спрошу, — предлагал лейтенант. Родственники встретили гроб у крыльца подъезда. Его родственники. Мать. Отец. Брат… Он не мог вылезти из машины, он хотел остаться в кабине, хотел спрятаться, провалиться сквозь землю… Но он догадывался, он знал, что где-то рядом притаились наблюдатели, что его поведение, каждый жест, каждый взгляд будет доложен начальству. Он собрался, он вспомнил чужие, заученные жесты, походку, мимику, голос. Вылез из машины, как должен был вылезать лейтенант. Крикнул: — Давай выгружай. Пошел к толпе родственников, надевая на лицо притворно-сочувствующее выражение. — Здравствуйте. — Здравствуйте. Мать. Отец. Брат… Забытые, близкие, дорогие, заплаканные лица. — Как это случилось? — спросил отец. — Несчастный случай, — скучно сказал лейтенант. И увидел пристроившегося к родственникам человека с видеокамерой. Который снимал похороны. Который снимал его! — Пошли, лейтенант, выпьем, — предложил отец. Они поднялись в квартиру, прошли в кухню. — Слушай, не темни, я сам служил, — сказал отец. — Как он погиб? — Он в гараже, под машиной, уснул, а она тронулась. Так его всмятку… — Поэтому в цинке? — Да. Чтоб родственников не травмировать. Отец залпом выпил стакан водки. Заиграл желваками. Хотелось хлопнуть его по плечу, сказать, что это лажа, дурной розыгрыш и… Нет, не сказать, не хлопнуть. Поздно. Отец внимательно взглянул ему в лицо. И не увидел его лица. Увидел лицо лейтенанта. — Ей не говори, — попросил он. — Не скажу… Он посидел на кухне. Прошел по квартире. По хорошо знакомой квартире. По своей квартире. Он ходил по своей квартире и одновременно лежал в гробу. Над которым плакала его мать. Мать плакала беспрерывно, глядя в мутное окошко. Она считала, что ее сын там, что он убит… Он видел мать, видел гроб и продолжал оставаться лейтенантом. И видел мать и гроб так, как должен был видеть лейтенант — отстраненно. И удивлялся тому, что способен на такое, что не сбивается с роли… Потом все поехали на кладбище. И он поехал. Потому что должен был поехать. Здесь ему было труднее, чем раньше. Здесь нужно было играть не просто лейтенанта, здесь нужно было играть подвыпившего лейтенанта. Нужно было слегка скучать, показывать фальшивую скорбь, обращать внимание на симпатичных девушек. Нужно было играть… как Качалов! Лучше Качалова! Потому что Качалова можно было узнать в любом гриме, а его не должны узнать! Гроб подтащили к раскрытой могиле. |
