Сражение началось, когда между двумя сторонами оставалось лишь тридцать шагов - достаточно близко, чтобы разглядеть лицо врага и расслышать его голос, достаточно близко, чтобы пуля могла разворотить плоть самым жутким образом. Это был поединок пехоты, винтовок против винтовок, испытание, к которому непрерывно готовились обе стороны. Старбаку пришлось позабыть о прорвавшихся к нему в тыл янки, его единственной задачей теперь было стоять и сражаться и предоставить кому-нибудь другому волноваться из-за прорвавших строй янки, также как кому-то другому надо было беспокоиться из-за того, что ещё большее количество северян перейдёт насыпь, чтобы присоединиться к винтовочному поединку. Старбак знал, что прибудь вражеские подкрепления, Легион будет сметён, но пока северян сдерживали. Их сдерживали люди, знавшие, что выживание зависит от умения перезаряжать винтовки быстрее врага. Ни офицерам, ни сержантам не было нужды отдавать приказы. Солдаты знали, что делать. И делали.

Лейтенант Паттерсон был мёртв, его убил красный кушак, привлёкший слишком много пуль янки. Старбаку казалось чудом, что кто-то пережил вихрь ружейной стрельбы на таком близком расстоянии, однако желтоватый дым служил экраном, и стрельба янки ослабла, пока северяне отступали обратно к насыпи. Ни один полк, каким бы храбрым он ни был, не мог долго выдерживать стрельбу на близком расстоянии, и обе стороны должны были инстинктивно отступить, но люди Старбака не сдавали своих позиций у подножия холма, и склон сдерживал их естественное стремление отступить на пару дюймов, пока они перезаряжали винтовки, однако открытое пространство позади строя янки побуждало северян отступать сначала дюйм за кровавым дюймом, затем ярд за дымящимся ярдом.

Старбак потерял счёт выпущенным им пулям. Его винтовка так запылилась, что ему было больно загонять в ствол каждую новую пулю. Нат стрелял и стрелял, его плечо болело от отдачи, глаза пекло от дыма, а голос охрип от дневного крика. Он слышал характерный звук, с которым пули попадали в людей вокруг него, и едва замечал падавшие в строю тела. Он также понимал, что чин давал ему возможность покинуть строй, однако обязанности командующего не позволяли уйти добровольно.

И Нат сражался дальше. Иногда он кричал, чтобы сомкнули строй, но в основном только загонял пули и стрелял, загонял пули и стрелял, поглощённый, как и каждый другой в строю, убеждённостью, что его пули отгоняют врага назад. Он вздрагивал каждый раз, когда тяжёлый приклад ударял в плечо, и кашлял каждый раз, когда скусывал патрон и пробовал на вкус едкий, соленый порох, от которого пересохло во рту. От пота щипало глаза. Подсознательно он боялся получить ранение, но Нат был слишком занят стрельбой, чтобы позволить страху взять над ним верх. Случайно пролетевшая мимо пуля заставляла его вздрагивать, но затем он загонял следующий зарад в неподатливую винтовку и делал очередной, болезненный для его плеча, выстрел в сторону янки и выуживал из ранца следующий патрон, позволяя тяжёлому прикладу упасть на землю. В какой-то момент, пока Нат засыпал порох в ствол, очередная порция загорелась и опалила ярким пламенем его лицо. Нат шарахнулся от боли, глаза воспалились, затем он в сердцах затолкал золу шомполом в ствол винтовки. Минутами спустя очередная острая боль пронзила его правую руку, и он чуть не выронил винтовку от внезапной агонии; а потом увидел, что его поразила не пуля, а острый осколок кости из грудной клетки соседа, разорванной пулей янки. Тот, вздрагивая, лежал на земле, из раздробленной груди вытекала кровь. Он поднял глаза на Старбака, сделал попытку заговорить, потом из горла хлынула кровь, и он умер.