– А я что? – смешался Шарц. -Я и говорю, значит… ну… великому рейху там… Так точно!

Они провозились в хранилище до вечера.

Да, в Харвице было сосредоточено большое и очень ценное собрание предметов искусства, картин и золотых изделий, вывезенных из России и Польши. Харман подумал, что его не зря послали сюда. Среди ценностей, "конфискованных" эсэсовцами на оккупированных территориях, были ценнейшие полотна разных веков, вазы, изделия из золота и мрамора, часы, драгоценная старинная посуда ручной работы, редкие экспонаты из всевозможных музеев и частных коллекций, гравюры на дереве и меди, ковры и гобелены. Все это был антиквариат, практически не имеющий цены…

Наконец все было отобрано, проверено и вновь упаковано. Харман посмотрел на часы.

– Разрешите… это… отбыть на ужин, господин обер-лейтенант? -спросил, переминаясь с ноги на ногу, Шарц.

– Можете быть свободны до завтрашнего утра. Машина готова?

– Так точно! Находится на стоянке… Может, прислать после ужина солдат, чтобы… это… грузить?

Харман на мгновение задумался.

– Не стоит, Шарц, – наконец медленно проговорил он. – Погрузим утром.

Уже дойдя до двери, он вдруг обернулся и, сам не зная зачем, спросил:

– Кстати, а где сейчас находится рядовой Верке?

– В карцере, господин обер-лейтенант, – осклабился Шарц. – Завтра его… это… в гестапо отправят, и поделом! Таким – не место в армии…

– А кто он по профессии?

– Не могу знать, господин обер-лейтенант. Вообще-то он сам – из студентов, но военная… это… специальность – водитель.

– Вот как, - сказал Харман. – Мне как раз нужен водитель на обратный путь.

– Не отдадут его вам, – буркнул Шарц. - Под трибунал положено таких, а я бы вообще кокнул его на месте. Ученый! Философ! – Он презрительно сплюнул. – Какой-то вонючий студентишка.. это… будет всякие идеи разводить!.. Развелось умников-то! Вот чем их воспитывать надо! – Он покосился на свой кулак и гневно засопел.

Когда Харман вышел со склада, на него накатило какое-то странное чувство, и он сразу вспомнил детские глаза, с болью смотревшие на него. С ним действительно что-то случилось, но он не мог никак понять, что именно. Он вдруг увидел себя как бы со стороны – молодого, здорового немецкого офицера со спокойным лицом и в безукоризненно сидевшей на нем форме мышиного цвета. Нахлобучив на лоб фуражку с высокой тульей и не видя перед ничего, кроме прозрачных детских глаз, он брел пo лагерю.

Потом оказалось, что он уже лежит одетый на кровати в своей комнатушке. Мозг его лихорадочно работал.

Понять и объяснить можно все, думал он. Даже расстрелы военнопленных. В конце концов, война есть война, хотя это не оправдание негуманности. Но как объяснить и понять то, что они делают с детьми? При чем тут дети?

И вообще, думал Харман, враг, конечно, есть враг. Но даже над врагом нельзя так издеваться, потому что враг – тоже человек. Правда, здесь существуют какие-то странные понятия. Людей здесь не считают людьми, вот в чем все дело. Но ведь и к животным нельзя относиться так жестоко!

Анализируя поступки и образ мыслей персонала Харвица, Харман пришел к однозначному выводу: они возомнили себя сверхлюдьми, но на самом деле это не люди. Это мерзкие, равнодушные ко всему на свете, кроме желания удовлетворить свои простейшие инстинкты, твари. Даже такие как фон Риббель… Они извлекают выгоду из мук и страданий других людей.

Ему вдруг пришла в голову мысль: а чем я лучше их, если я прибыл сюда за ценностями, собранными за счет насилия и убийств? Кто меня послал за ними?

Он не знал ответа на этот вопрос, как не знал, кому и зачем понадобились произведения искусства, хранившиеся в Харвице.