Мистер Глен поднял брови:

— Что же тогда?

— Я не могу объяснить. Там было детство. Я боюсь увидеть наш дом…

Мистер Глен засмеялся и, сев против меня, сказал с облегчением:

— Ну и напугал ты меня, Юри. Признаться, я за тебя очень боялся; думал, неужели после всей нашей дружбы мне придется расправиться с тобой, как с жалким трусом, забывшим о присяге. Сделать это мне было бы нелегко, я ведь люблю тебя, дорогой мой мальчик, загадочный русский парень! В общем, мы солдаты и получили приказ…

Он говорил со мной ласково. Это был единственный близкий мне человек на земле. Я очень любил его. Я готов был сделать для него все, что он скажет.

11

Подготовка к поездке в Россию заняла несколько месяцев. Мы изучали советские законы, знакомились с важнейшими событиями внутри страны и ее международных отношений, читали даже произведения советских писателей. Надо сказать, что программа этой подготовки была очень обстоятельной. Кроме того, я еще на одном немецком заводе изучил токарное дело.

Мистер Глен работал вместе со мной и был одинаково требователен и ко мне и к себе. Видя это, я проникался все большей уверенностью в успехе нашего дела.

Осенью мы с мистером Гленом расстались… Закончив подготовку, я отправил заявления в советское посольство и в другие советские инстанции и поселился возле Мюнхена, где жили перемещенные лица из Советского Союза.

Я думаю, найдется когда-нибудь человек, который опишет трагедию сотен тысяч людей, оказавшихся между небом и землей и названных мертвым словом «перемещенные». Я же считаю своим долгом рассказать, что я там увидел, хотя к моей истории это прямого отношения не имеет. Впрочем, как сказать…

Я стоял у барака, курил.

Ко мне подошел старик и, извинившись, попросил оставить для него окурок. Вид у него был страшный. Он был настолько худ, что лицо его потеряло живое выражение. Тусклые глаза утопали в глубоких ямах. У него совершенно не было зубов.

Я отдал старику всю пачку.

Он взял сигареты и стал осторожно выспрашивать, кто я такой. Я рассказал ему о поездке с матерью в Аргентину и о том, что теперь делаю все, чтобы вернуться на родину. Он испуганно оглянулся по сторонам:

— Никому не говорите о возвращении домой.

— Почему? — удивился я.

— Вас прикончат бешеные, — ответил он. И, видя, что я ничего не понимаю, пояснил: — Те, которые на жалованье у американцев.

Его тело мелко-мелко затряслось, и глазные впадины начали наполняться слезами. Я взял его под руку и довел до скамейки.

Мы сели. Он жадно докурил сигарету и немного успокоился. Потом рассказал, что жил в Орле, работал учителем истории. Во время оккупации гитлеровцы увезли его в Германию. Перед этим палачи гестапо замучили двадцатилетнего сына, которого заподозрили в связи с партизанами… Давным-давно кончилась война, а он все здесь, и теперь у него нет надежды вернуться домой.

— Смерть не страшна, мне бы перед концом хоть на минутку увидеть родную землю, — сказал он, смотря вдаль своими тусклыми глазами.

— Вам хорошо жилось там… в России? — спросил я.

— Жизнь меня как-то не радовала — жена умерла, потом дочка… Война… Сын… Смерть за смертью…

— И вы хотите вернуться? — удивился я.

— Там же родина… родина… — услышал я тихий голос, и снова тело его затряслось.

— Почему же вы до сих пор не заявляли о своем желании вернуться? — спросил я.

— Я заявил еще в сорок пятом году. Сразу, как только наступил мир.