|
Я убежден, что миллионы других людей пришли к таким же выводам примерно таким же путем. Я встречал таких людей в сотнях городов и десятках стран. Многие из них никогда не верили в бога; многие оставили веру после трудной борьбы. Многие из них пережили мгновения ослепляющего сомнения, которые наступили столь же молниеносно, как прозрение апостола Павла по дороге в Дамаск, хотя и меньше напоминали эпилепсию и содержали меньше апокалипсических видений (и позднее оказались более обоснованны и с рациональной, и с нравственной точки зрения). Главная отличительная черта моих единомышленников в том, что наша вера — не вера. Наши принципы — не религия. Мы не полагаемся исключительно на науку и разум, ибо они лишь необходимые, а не достаточные условия, но мы с подозрением относимся ко всему, что противоречит науке или оскорбляет разум. Мы можем во многом не соглашаться, но нас объединяет уважение к свободе мысли, непредвзятости и поиску ответов ради самих ответов. Мы не догматичны в наших убеждениях: расхождения во взглядах профессора Стивена Гулда и профессора Ричарда Докинза на «квантовую эволюцию» и пробелы в последарвиновской теории могут быть сколь угодно велики и глубоки, но мы разрешим эти противоречия при помощи фактов и логики, а не путем взаимного отлучения от церкви. (Мои собственные претензии к профессору Докинзу и Дэниелу Деннету, вызванные их тошнотворным предложением, что атеисты должны самодовольно присвоить себе имя «светлые головы» (brights), — тоже часть продолжающегося спора.) Нам знакома сила чуда, тайны и благоговения: у нас есть музыка, живопись и литература, и мы находим, что Шекспир, Толстой, Шиллер, Достоевский и Джордж Элиот справляются с глубокими нравственными вопросами гораздо лучше, чем нравоучительные мифы из священных книг. Разум и — за неимением лучшей метафоры — душу питает литература, а не Писание. Мы не верим ни в рай, ни в ад, но никакая статистика не покажет, что без этих посулов и угроз мы совершаем больше преступлений на почве жадности или больше актов насилия, чем верующие. (Более того, если бы сбор точной статистики по этому вопросу вообще был возможен, я уверен, факты показали бы обратное.) Мы понимаем, что жизнь конечна и что наше единственное бессмертие — в наших детях, и мы рады уступить им свое место в этом мире. Мы не исключаем, что люди, осознавшие, как коротка и тяжела их жизнь, возможно, будут добрее друг к другу, а не наоборот. Мы можем сказать с уверенностью, что нравственная жизнь возможна без религии. Мы также знаем, что верно и обратное: под властью религии слишком многие не просто вели себя не лучше других, но присуждали себе право совершать поступки, которые вызвали бы негодование даже у владельца борделя или военного преступника.
Важнее всего, пожалуй, то, что нам, неверным, не нужно постоянно подстегивать свое неверие. Именно нас имел в виду Блез Паскаль, обращаясь к тем, кто говорит: «Я так устроен, что не способен верить в бога». В деревне Монтелье, во время очередного разгула средневековой инквизиции, одну из обвиняемых спросили, кто ее научил еретическим сомнениям по поводу ада и воскрешения. Женщина, вероятно, понимала, что ей грозит долгая мучительная смерть от рук блюстителей веры, но все же ответила, что никто ее не учил, и до всего она додумалась сама. (Нередко слышишь, как верующие воздают хвалу простоте своих собратьев, но естественное здравомыслие и ясность рассудка этой женщины остаются без похвалы. Эти качества были затоптаны и выжжены каленым железом у такого числа людей, что на одно их перечисление не хватит целой жизни.) Нам нет нужды собираться каждый день или каждый седьмой день, или в какой бы то ни было знаменательный день, чтобы вещать о своей праведности или каяться, упиваясь собственным ничтожеством. Нам, атеистам, не требуются ни священники, ни церковная иерархия, следящая за чистотой догмы. Нам отвратительны жертвоприношения и ритуалы, а с ними мощи и поклонение любым изображениям или предметам (даже если эти предметы имеют вид одного из самых полезных человеческих изобретений — книги). |
