В тот миг, когда Фредерике померещилось, будто ее душа слышит неведомый голос, произносящий ей на ухо эти слова, хруст сухой травы за спиной заставил ее повернуть голову.

Она узнала Лотарио.

При виде того, с кем была разлучена так долго, она почувствовала, как силы оставляют ее, и мысленно взмолилась к мертвому отцу о прощении за то, что так счастлива.

Христиана еще раньше увидела Лотарио. Она дала ему время тоже преклонить колена и помолиться.

Потом, поднявшись, она промолвила:

— Идемте, дети.

И все трое покинули кладбище, не сказав ни единого слова.

Но когда они вышли на тропинку, ведущую к замку, мать сказала:

— Давайте обнимемся все трое. И давайте любить друг друга, ведь того, кто любил нас больше всех, больше нет с нами.

— Как вы добры, матушка! — вскричала Фредерика, поняв, что Христиана сказала «обнимемся все трое», чтобы дать им двоим право обняться.

То было невинное, чистое объятие, и благословение матери освятило встречу влюбленных.

Они вместе вернулись в замок; настал первый радостный вечер после этих недель скорби.

Лотарио в Америке получил от своего дяди письмо, где тот звал его вернуться как можно скорее. Он примчался в Париж, там его ждало письмо Христианы, из которого он узнал о благородном и трагическом самопожертвовании графа.

Но Христиана не хотела, чтобы ее дочь сосредоточилась на столь печальных помыслах. Фредерика пребывала в том возрасте, когда естественнее не ведать страданий. Впрочем, за последние годы на ее долю их и так досталось куда больше, чем следовало. И несчастная мать гнала прочь собственную безутешную скорбь, пытаясь улыбаться, лишь бы вызвать у дочери ответную улыбку.

Она пожелала, чтобы Лотарио рассказал им о своем путешествии, о морских бурях, о палящем солнце Америки. Потом она сама завела речь о будущем, о свадьбе своих детей, которую она разрешит, как только истечет год траура.

Лотарио и Фредерика поцеловали ей руки и погрузились в сладкие грезы.

Начиная с того дня для этих трех сердец, подвергшихся столь тяжким испытаниям, горизонт мало-помалу стал проясняться.

Замок ожил, в нем снова поселилась надежда.

Гамба тоже был здесь, довольный тем, что дышит вольным воздухом и имеет в своем распоряжении лужайку, где можно временами удивлять слуг, совершая немыслимые прыжки.

Из Парижа возвратилась Гретхен. Христиана и Фредерика настояли, чтобы отныне она поселилась в замке, и она дала согласие, так как не хотела покидать их в печали.

Было условлено, что она выйдет замуж за Гамбу в тот же день, когда Фредерика обвенчается с Лотарио.

Так протекали недели и месяцы, унося наших героев, живущих между скорбью и надеждой, все дальше от могилы и все ближе к брачному ложу.

Между тем Гамба по временам чувствовал себя униженным оттого, что ел хлеб, которого он не заработал. Его, мужчину, кормили женщины!

С тех пор как он отказался от благородного ремесла бродячего акробата, у него не было ровным счетом ничего своего — ни итальянского байокко, ни немецкого крейцера, ни парижского су.

Сколько бы он ни твердил себе, что Христиана только расплачивается с ним за то, что он для нее сделал, и если он обязан ей своим пропитанием, то она ему — своей жизнью, все равно его тщеславие акробата возмущалось при мысли, что он более не зависит от одного лишь себя, не работает, ничего не производит и потому является не чем иным, как великовозрастным бездельником, которого кормят с ложечки, словно младенца или калеку.

Да, калеку! Это его-то, человека, сплошь состоящего из гибких стальных мышц, так волшебно владеющего своими руками и ногами!

Итак, Гамба искал, что бы предпринять, к какому бы делу приложить руки.