Если не считать почтенного ремесла акробата, на занятия которым он не получил бы позволения ни от Христианы, ни от Гретхен, ему не оставалось в мире больше ничего, кроме как пасти коз.

Козы ведь тоже вроде бродячих акробатов. По крайней мере, Гамба хоть сможет любоваться, как они выделывают все те ловкие штуки, которые отныне были для него запретны, смотреть, как они повисают на самом краю обрывов, скачут над безднами, перепрыгивают пропасти. Они будут напоминать ему о былых деньках. Так и получится, что ничего словно бы и не изменилось. Раз ему нельзя больше быть актером, он станет зрителем.

Вскоре он принял окончательное решение.

Он скопил некоторую сумму, чем был обязан щедрости Христианы. И вот однажды, уйдя из дому еще до рассвета, он возвратился к вечеру, сопровождаемый целым козьим полчищем.

Как выяснилось, он обшарил край вдоль и поперек и скупил всех окрестных коз.

Свою покупку он присоединил к стаду Гретхен, и отныне его существование обрело смысл. Его самолюбие было удовлетворено. Стадо приносило доход гораздо больший, чем требовалось на жизнь, и это служило для него благородным свидетельством того, что он возвратил себе независимость и теперь никому не в тягость.

С той поры радость воцарилась в душе Гамбы. Жизнь наполнилась смыслом. Когда он вспоминал о прошлом, о кульбитах на городских площадях, о гибкости суставов, о ловкости и стремительности, об изяществе — для этого у него были его козы; если же он задумывался о будущем, о том, какое счастье — не стариться в одиночестве, о потребности иметь рядом с собой кого-то, кто тобой интересуется, любит тебя и улыбается тебе, что ж, рядом с ним была Гретхен.

Итак, он имел все, что требовалось для утоления желаний: Гретхен была отрадой его сердца, козы дарили радость своими ловкими прыжками.

Как сказал поэт, даже то, чего хочешь, приходит.

И вот 26 августа 1831 года веселая заря встала над Эбербахским замком. Хоть день и не был воскресным, все обитатели дома и все ландекские жители нарядились, как на праздник. Храм наполнился цветами. Весь Ландек получил приглашение на роскошный обед и большой бал, что должны были состояться во дворе замка по случаю двойной свадьбы: Фредерики с Лотарио и Гамбы с Гретхен.

Все уже заканчивали одеваться, чтобы идти в церковь. Гамба, который давно уже успел приготовиться, шагал от крыльца до ворот и обратно, по-видимому, чем-то озабоченный.

По временам он выходил за ворота и бросал беспокойный взгляд на дорогу.

Он чего-то или кого-то поджидал, но тот все не шел.

Наконец появилась Фредерика, пора было отправляться в путь. Но какое бы удовлетворение ни испытывал Гамба, видя, что исполняется заветное желание, взлелеянное с такой любовью, он все же не мог прогнать со своего лица тень досады. Его блаженство оставалось далеко не полным.

Кортеж достиг ворот… В это мгновение вдали послышался смутный гул.

— Постойте! — закричал Гамба, и лицо его просияло. — Это они!

Шум быстро приближался, и вскоре уже можно было различить причудливую музыку, где звуки флейт, баскских бубнов и кастаньет смешивались с гортанными криками и пронзительными восклицаниями.

Почти тотчас из-за поворота дороги показалась карета.

— Сюда! — завопил Гамба, бросаясь вперед и преграждая путь лошадям.

Карета резко остановилась, и из нее высыпала толпа цыган, мужчин и женщин, пестрая, блестящая, сверкающая и искрящаяся.

— Вот теперь вперед! — скомандовал Гамба. — Все уже в сборе.

И процессия двинулась в путь под оглушительные звуки флейт и цимбал. Дабы усладить не только слух, но и взор зрителей, половина цыган пустилась плясать, прыгать, кувыркаться, вертеться колесом, кружиться и проворно бегать на руках, в то время как их товарищи бешено дули в медные трубы и терзали струны самодельных скрипок.