— Ничего, Анжель, — долетел до нее слабый шепот. — Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Я знаю ваш народ. Когда русские спокойны, они милы и веселы, но когда их страсти возбуждены, они бывают страшны: у них нет выдержки, какую дает воспитание, и обуздать свою страстность они не в силах. Думаю, ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… как это вы говорите? Ко-люч-ки по у-лач-кам? — попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:

— Пойдут клочки по закоулочкам!

Она смахнула с ресниц слезы слабости и малодушия.

О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов — и к Ангелине вполне вернутся утраченные силы, она вполне поверит в удачу!

Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, руки опустились, а кровь из раны снова хлынула струей.

Что же она наделала! Сидит тут, болтает с ним, с умирающим, вместо того чтобы звать на помощь!

— Оливье, — вскричала она, хватая его за плечи. — Оливье, ради Бога… еще хоть слово! Потерпи еще немного!

Кровавое пятнышко показалось в уголке его рта… набухало, пролилось тоненькой струйкой на подбородок.

— Все, — выдохнул он. — Для жизни моей этого достаточно… Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…

Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел пристально в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал — сдался, умер.

Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, словно повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя на сабли, пистолеты, трубки, уздечки и кнуты сухими, уже до боли наплаканными глазами.

Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь. «У жизни на пиру он быстрым гостем был» — вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой. Подошла к окну.

Внизу садовник возился с клумбой, высаживал первую рассаду портулака.

Ангелина взглянула на свои руки — они тоже были в земле. Сразу после похорон она посадила на могилу кустик сирени, маргаритки — они вот-вот зацветут — и черно-траурные виолы, которые в России называют анютины глазки. Жалела, что не нашлось лилий — самых печальных цветов, а потом вспомнила, что лилию не стоит сажать на могиле — она и сама вырастает под влиянием какой-то неведомой силы, и вырастает преимущественно на могиле самоубийцы или человека, погибшего насильственной смертью. На могиле убитого она служит знаком мести, а на могиле грешника — прощения и искупления им грехов.

И Ангелине бы свои грехи искупить. Она чувствовала, что сейчас наступила самая подходящая пора для покаяния, чтобы умилостивить Бога. Но возвратить нельзя прошедшего, и дай Бог, чтобы никогда более не пришлось ей испытывать такого раскаяния. До того было горько, что лишь невероятным усилием воли ей удалось заставить себя порадоваться: Моршан мертв! Хоть эта страшная петля сползла с ее шеи! И ведь со дня на день в Париж войдут союзники. Толков разных о сем про́пасть, но правды не узнаешь, бесспорно лишь одно: близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д'Армонти, мадам Жизель придется скрываться и таиться.