|
Надо же было убедиться в том, что они сыты, довольны и пользуются хорошим уходом. А теперь, крестненькая, я поделюсь с вами моим большим-большим горем. Мой друг горбунок — Веня Дубякин уезжает на юг, и навсегда уже, со своими папой и мамой. А вы знаете, как я люблю Веню, и что значит для меня разлука с моим горбунком? Ведь мы были неразлучными друзьями с ним все эти годы. Но иначе нельзя. В следующем письме я подробно напишу вам, куда и почему он уезжает, а сейчас нельзя: придет батюшка отец Яков давать урок закона Божия. Пока прощайте, моя золотенькая крестненькая, пишите о себе побольше. Как живете, как работаете в вашем театре? И не сердитесь, пожалуйста, на вашу Доську за то, что она сделала четыре кляксы на одной странице. В следующий раз напишу почище, а пока целую вас миллион раз в ваши милые глазки, щечки и губки и остаюсь ваша несчастная Дося».
Под своим именем Дося сделала еще пятую и последнюю кляксу, с минуту полюбовалась ею, потом наклонилась и слизнула ее языком; язык же тщательно вытерла концом белоснежного фартука. Потом, не читая, вложила письмо в заранее надписанный конверт.
Как он прекрасен, этот чудесный просторный зал, с его белыми колоннами и мозаичным паркетом. В этом зале когда-то один из предков Бартемьевых, нынешних владельцев «розовой дачи», вельможа времен Екатерины Второй, давал балы в честь своей державной гостьи. Теперь от старого дома осталось немного. Дом переустроили, отремонтировали, частью разрушили и выстроили снова, но Белый зал уцелел. Колонны поддерживают полтора столетия высокие своды его. Большая эстрада, устроенная на дальнем конце зала, обвитая вьющимися растениями, так и не разбиралась нынешними владельцами дома, дававшими у себя по два, по три концерта в год. Нынче в Белом зале назначен один из таких концертов. И Белый зал, озаренный огнями всех своих люстр, выглядит особенно торжественно и нарядно. Большая эстрада утопает в цветах. Устланная коврами, с роялем, чудесно скрывающимся за густою стеной из трельяжа живых растений, эта эстрада притягивает к себе взоры всего зала, наполненного сейчас самой изысканной публикой. В доме камергера двора, Бартемьева, собралось все лучшее общество Петербурга. Роскошные, нарядные и дорогие костюмы дам, залитых бриллиантами, смешивались с парадными мундирами гвардейцев и сановников и с черными изысканными фраками статских. И среди всей этой блестящей светской толпы выделялись скромные коричневые платья и белоснежные фартуки пансионерок-воспитанниц Анастасии Арсеньевны Зариной, скромно занявших задние места. С понятным любопытством смотрели на эстраду девочки. Ведь один из участников концерта был родной внук их дорогой бабуси и брат их подруги, хорошо известный всем Юрий Львович Зарин.
Сама же Ася, едва дыша, то и дело шептала, склонясь к уху сидевшей с нею рядом Доси: — Я бы не боялась ни чуточки за Юру, знаешь. Слава Богу, не раз он выступал у себя в консерватории, и его уже давно признали за выдающегося скрипача; но нынче ведь здесь присутствует сам профессор Нобель. А он, ты знаешь, — светило музыкального мира, и так ценит, к тому же, хорошую скрипку, хотя сам он пианист. И я ужасно боюсь, что Юрина игра может не понравиться ему. Ведь этот Нобель такой капризный, избалованный. Потом еще — бабушка. Я тебе ведь говорила, как враждебно относится к Юриной музыкальной карьере бабуся. И так горько будет, если его игра не понравится бабушке и не примирит ее с музыкальной карьерой Юры. — Вздор ты говоришь. Ну как он может кому-нибудь не понравиться, Юрий Львович, с его божественной игрой? А что до бабуси, то что же она, по-твоему, каменная, что ли? — с такой уверенностъю произнесла Дося, что Ася едва удержалась, чтобы не броситься на шею милой девочке и не расцеловать ее. И вот он появился, наконец, на эстраде, высокий молодой человек, со своей скрипкой. |
