Японцы убили моего отца и деда, но спасли жизнь нам троим.

Впервые после этой страшной беды из трубы нашего дома закурился дымок. Матушка залезла в бабкин сундук, достала припрятанные там яйца, финики, кусковой сахар и пролежавший под спудом неизвестно сколько лет горный женьшень. Вода в котле закипела, закувыркались опущенные туда яйца. Матушка позвала сестёр, усадила вокруг большой миски и выложила в неё всё из котла:

— Ешьте, дети.

Потом покормила меня. Молоко у неё было просто изумительное — с привкусом фиников, сахара и яиц. Я открыл глаза. Сёстры восторженно разглядывали меня. Я ответил им туманным взором. Высосав грудь подчистую, я снова прикрыл глаза. Восьмая сестрёнка еле слышно плакала. Взяв её на руки, матушка вздохнула:

— А вот тебя и не надо бы.

Утром следующего дня раздались удары гонга.

— Земляки, — послышался в проулке осиплый голос Сыма Тина, хозяина Фушэнтана, — выносите из дворов тела погибших, выносите…

Матушка стояла во дворе со мной и восьмой сестрёнкой на руках, и из её груди вырывались громкие всхлипывания. Слёз не было. Кто-то из окруживших матушку сестёр вроде плакал, но тоже без слёз.

Во двор вошёл Сыма Тин с гонгом в руках. Глядя на этого похожего на высушенную люффу человека, трудно было сказать, сколько ему лет: изрезанное морщинами лицо, нос клубничиной, чёрные глаза, стреляющие по сторонам, как у ребёнка. Согбенная спина глубокого старика, вступившего в тот возраст, когда жизнь едва теплится, как свеча на ветру, а руки холёные, белые и пухлые, мясистые подушечки на ладонях. Словно пытаясь привлечь внимание матушки, он остановился всего в шаге от неё и изо всей силы ударил в гонг, который надтреснуто загудел. Матушка замерла на полувсхлипе, распрямила шею и с минуту даже перестала дышать.

— Какая жестокость! — деланно вздохнул Сыма Тин, оглядывая лежащие во дворе тела. Уголки рта, и губы, и щёки, и уши — всё выражало бесконечное горе и переполнявшее его негодование, однако нос и глаза всё равно выдавали злорадство и даже тайное ликование. Он подошёл к недвижному телу Шангуань Фулу, остановился на мгновение, потом направился к обезглавленному трупу Шангуань Шоуси. Склонился над отсечённой головой и уставился в потухшие глаза, будто пытаясь установить с ним эмоциональную связь. Из раскрытого рта у него непроизвольно капнула слюна. И если выражение на лице Шоуси было самым что ни на есть безмятежным, то тупая физиономия Сыма Тина выражала лишь жестокость.

— Не послушались меня. Почему не слушали, что я говорил, а? — бормотал он себе под нос, словно осуждая мёртвых. — Жена Шоуси, — начал он, подойдя к матушке, — я распоряжусь, чтобы их унесли: погода-то гляди какая. — Он задрал голову вверх. Матушка тоже взглянула на небо: свинцово-серое, тяжёлое, оно окрасилось на востоке кроваво-красной зарёй, которую уже начинали закрывать чёрные тучи. — Львы у наших ворот все мокрые, это дождь, скоро ливанёт. Если не убрать, замочит дождём, потом полежат на солнце, сама понимаешь… — гнусавил он.

Со мной и восьмой сестрёнкой на руках матушка опустилась перед ним на колени:

— Вдовой я осталась, почтенный, с детьми на руках, на тебя вся надёжа. Дети, поклонитесь дядюшке. — Сёстры встали перед Сыма Тином на колени, а он пару раз изо всей силы шарахнул по гонгу.

— Всё из-за этой сволочи Ша Юэляна, это он засаду устроил. Это ж всё равно что у тигра в заднице ковыряться! Вот японцы в отместку и пошли убивать простой народ. Вставайте, девочки, все вставайте, не надо плакать, не только в вашу семью пришла беда.