– Есть более сильные ощущения, почему же их ты не называешь своими словами?

– Потому что – неприлично.

Сиверов и сам допил коньяк, прислушался к себе.

Ноющая боль в виске постепенно уходила, притуплялась. Он почувствовал, что даже немного захмелел.

Обычно Глеб умел сопротивляться действию алкоголя, заранее настраиваясь на то, что спиртное на него не подействует. Но сегодня был не тот случай – ему хотелось ощущать легкое головокружение и разливающуюся по телу теплоту.

Он прикрыл ладонью руку жены и несильно сжал ее пальцы.

– Ты хорошо причесана.

– Но не накрашена, – ответила Ирина.

Не вставая со стула, Сиверов взял коробок спичек, прицелился и бросил его в выключатель. Широкая панель щелкнула, кухня погрузилась в полумрак.

– Смотри-ка, попал!

– Теперь не видно твоего макияжа.

– Но я-то знаю, что его нет.

– Это уже неважно.

Сиверов встал и обнял Ирину. Она закрыла глаза; прислушиваясь к движениям его рук. Он не был настойчив, не был требователен. Провел ладонью по волосам, выждал. Его пальцы скользнули к шее.

– У тебя такие холодные руки…

– Не надо было ставить коньяк в холодильник.

Я грел его в ладонях.

Глеб сжал ладонями виски Ирины и ощутил, как бьется под его руками жилка.

– Последнее время нам некогда было задуматься, остановиться, посмотреть друг другу в глаза, – Сиверов нагнулся, пытаясь взглянуть Ирине в лицо.

Та опустила голову.

– Ты словно чего-то боишься.

– Раньше я боялась, когда ты уходил надолго.

– А теперь?

– Теперь тоже боюсь, но уже не за себя.

– За него?

– Конечно. Только сейчас я поняла, что ты для меня значишь, без тебя я никто.

Глеб хотел ответить ей, что он без нее тоже не мыслит себе жизни, но понял, это прозвучит фальшиво – он самодостаточен, ему не нужна ничья помощь, ничье сочувствие. Вернее, он принимает эти знаки благодарности, но может обойтись и без них.

– Я никогда не думала, что кто-то может быть мне дороже, чем ты.

Если бы такая фраза прозвучала раньше, Сиверов бы подумал другое. Но сейчас он понимал, о ком идет речь – о ребенке.

– Погоди, не надо, – прошептала Ирина.

– Почему?

– Я знаю, сейчас он заплачет, и нужно будет идти успокаивать.

– Ты уверена?

– Да.

Они замерли, прислушиваясь к почти полной тишине, царившей в квартире. Было лишь слышно, как подрагивают стекла в окнах под напором ветра. Ирина держала руку Глеба в своих пальцах и не давала ему двинуться.

Из спальни донесся чуть различимый плач.

– Слышишь?

– Конечно. Ты, как всегда, оказалась права.

– А теперь он не уснет часа три-три с половиной, – Быстрицкая перевела взгляд на циферблат часов, висевших между кухонными шкафчиками. – Значит, утихомирится не раньше двух. А я сама умираю, хочу спать. Боже мой!

– Завтра тебе будет замена, выспишься днем.

– Извини, что так получилось, – Быстрицкая разжала пальцы и резко поднялась из-за стола. Быстрым шагом направилась в спальню, и оттуда зазвучал ее голос:

– Ух ты, маленький мой, заждался, мое солнышко…

Она нежно лепетала глупости, которые говорит любая мать своему ребенку. Дело было не в словах, не в их смысле, а в интонации, с которой они произносились, в чувстве, вложенном в них.

«Почему я не сумел сказать самую простую фразу – я люблю тебя»? Она слышала ее от меня уже много-много раз, но никогда эти слова не теряли новизны.