Повисла тишина. И тут старик захихикал абсолютно сумасшедшим смехом.

– Тогда они навсегда останутся тайнами, да?

«Вот же, принесла его нелегкая, – подумал Сиверов, – так бы еще минут пять поговорил с Томой, допил бы кофе и занялся делом».

Но в пуговицу на куртке Сиверова Скуратович вцепился мертвой хваткой.

– Меня держат здесь несправедливо, – зашептал Скуратович, озираясь по сторонам, особенно внимательно вглядываясь в темноту, заполнившую темный угол ниши, будто подозревал, что там кто-то прячется и подслушивает его бредни.

– Да, в тюрьме и в сумасшедшем доме всегда держат несправедливо, – подыграл ему Глеб.

– Именно! Золотые слова! – Скуратович принялся трясти Глебу руку. – В тюрьме и в сумасшедшем доме.

– Это не сумасшедший дом, – слабо запротестовала Тамара.

– А что же?

– Лечебница.

– Ax, ax, – рассмеялся мелким смехом Скуратович и принялся кланяться налево и направо. – Конечно, вы все это называете лечебницей, точно так же, как и тюремщики называют тюрьму исправительно-трудовым учреждением. От меня хотели избавиться, меня сживают со свету.

– Вот так всегда, – тихо, чтобы Скуратович ее не услышал, проговорила Тамара.

– Знаю, – кивнул ей Сиверов.

– Хотят убить, потому что мне известны тайны. Вот спросите меня, спросите, кем я работал раньше, и кем до сих пор являюсь.., тайно? Но это будет строго между нами… – Скуратович быстро, как это умеют делать только сумасшедшие, обнял за плечи Глеба и Тамару, пригнул их головы к своей, зашипел:

– Я хранитель.

– Знаю, – вставил Глеб, – великий хранитель страшных тайн.

– – Нет, я музейный хранитель.

– А что за тайны в музеях?

– Экспонаты, – выпалил старик свистящим шепотом и вновь завладел стаканом с кофе. Он допил его одним глотком, затем долго тряс над широко открытым ртом, стряхивая на язык последние капли. – Вы знаете такой город – Смоленск?

– Конечно.

– Там есть музей. А в музее хранилище. В хранилище… – Скуратович зажал рот двумя руками, будто не желал выдавать страшную тайну, а Та рвалась наружу.

Затем с усилием глотнул и выдохнул, а на вдохе продолжил, отчего его голос окончательно стал неузнаваемым и каким-то потусторонним. – А там хранятся коллекции, им цены нет. Их вывезли из Германии…

Дюрер, Карпах… – и он принялся сыпать именами немецких художников.

Сиверов, не удержавшись, съязвил:

– И Вагнер.

– Что? – обиделся Скуратович. – Как будто я не знаю, что Вагнер – это композитор! Хотя, был один художник второй половины восемнадцатого века, тоже Рихард Вагнер, пейзажист, но вы наверняка его не знаете.

– Не знаю, – честно признался Сиверов.

– Композитору Вагнеру он и в подметки не годится…

Так вот, я знаю цену полотнам, оказавшимся в Смоленске, я сам их принимал, когда они пришли по железной дороге вместе со всякой рухлядью – буфетами, пианино, кабинетными курантами. Я отбирал их для музея, паковал, составлял каталоги. Представляете, их привозили практически без документов, в описи стояло лишь количество картин. Без авторов, без описания… Если бы я хотел, то повесил бы у себя дома шедевры!

Скуратович тяжело и хрипло дышал.