Он говорил, что Уолл-стрит следует за солнечными циклами. Пятен много — и наступает деловой бум, а нет их — все летит к чертям.

Я вспомнил, как спросил его, что будет, если издать закон против солнечных пятен. Сдается, кто-то таки протащил этот закон через парламент.

В это трудно поверить, но факты налицо. Вот она, история — лежит заплесневелыми кипами в редакции «Глобуса». В этих статьях рассказывается, как мир сошел с ума, когда бизнес сел на мель, о летящих в тартарары правительствах, об ордах голодающих, стирающих с лица земли нацию за нацией.

Я сжал голову руками и застонал. Мне бы теперь бокал пива — Луи так ловко запускал их вдоль стойки — холодненькие, покрытые пышной шапкой пены. Но пиво тут исчезло целые столетия назад. А все из-за солнечных пятен!

Ультрафиолетовые лучи, эндокринные железы и человеческое поведение — на эти ученые слова никто не обращал особого внимания — но эта штуки сыграли с человечеством весьма скверную шутку.

Герб позади меня хихикнул. Я обернулся, как ошпаренный:

— Чего там еще?!

— Бог ты мой, да этот Уош Таббс попал в прескверную переделку.

— Что это у тебя? — увидев, что он читает газету, спросил я.

— А, это? Это та древняя газета, что мы тут нашли. Ну, напечатанная в 85-м. Надо забрать ее и показать Дж. Р. Но сейчас я читаю юмор…

Я хмыкнул, но мысли мои все еще вертелись вокруг Солнца. Все это звучало довольно-таки заумно, но другого объяснения все равно не было.

Несправедливо, чтобы жизнь всего человечества зависела от удаленного на девяносто три миллиона миль куска материи, но как бы то ни было, от Солнца зависит все живое. Уберите Солнце, и жизни не станет — и правы были дикари, поклонявшиеся ему, как божеству.

Услышав сдавленное мычание Герба, я резко обернулся — он уже мне начинал надоедать. Но при виде его лица я почувствовал, что готовые сорваться с губ слова застряли в горле: Герб был белее мела, и глаза его остекленели от ужаса.

Он совал мне газету, бормоча нечто бессвязное и невразумительное, трясущимся пальцем тыча в маленькую заметку.

Я схватил лист и прищурился, чтобы разглядеть поблекший текст, потом постепенно разобрал слова, ощущая, как ужас ледяной волной поднимается и во мне:

«Смерть Лангера.

Джеймс Лангер, осужденный в 1951 году за намеренную порчу машины времени, на которой корреспонденты „Глобуса“ Майкл Гамильтон и Герб Гардинг за год до того отправились в будущее, сегодня скончался в тюрьме Рокки-Пойнт, в возрасте шестидесяти пяти лет.

На суде Лангер показал, что подкупил охранника машины, чтобы тот позволил ему войти в самолет, на котором была установлена машина. Далее он признался, что удалил часть механизма, отвечавшую за перемещение машины назад во времени.

В то время Лаигер работал в „Стандарте“, газете, прекратившей свое существование несколькими годами позже.

Вызванное этим инцидентом всенародное возмущение привело к принятию Конгрессом закона, запрещающего дальнейшую постройку и эксперименты с машинами времени. Изобретатель машины времени, доктор Амброуз Аккерман, умер от горя через две недели после суда».

Несколько секунд я не мог прийти в себя — просто тупо сидел, глядя в пространство, а мои пальцы помимо воли стискивали газету, перемалывая ее хрупкие пожелтевшие страницы в мелкую труху.

Потом взглянул на Герба и, увидев его перекошенное от страха лицо, вдруг кое-что припомнил.

— Так, — выдавил я, задыхаясь от ярости. — Так. Всего несколько рюмашек в ночь перед стартом. Ты встретил «стандартных» ребят и пропустил несколько рюмашек.

Я вспомнил, как Джимми Лангер расхохотался мне в лицо, когда я выходил от Датчмена.