Свелла навещала Севергу довольно часто и всегда приходила не с пустыми руками – то кусок мяса поджаренного приносила, то дров для очага, а порой помогала навье по хозяйству. Говорила девушка мало, а если Северга к ней обращалась, отвечала кратко, но всегда старалась возместить свою немногословность скромной и приветливой улыбкой. Много в ней было от Бабушки: и черты лица, и звёздная бездна в глазах, и несвойственная для её молодых лет мудрость... Её чарующая, как тихая озёрная гладь, невозмутимость осеняла Севергу грустноватым умиротворением, помогала воспрянуть духом; да, костлявая дева в белом теперь неотступно следовала за навьей по пятам, ожидая своей дани, но Северга уже привыкла к ней. Ожидание кончины присутствовало во всём – в хрусте снега под ногами, в морозной свежести воздуха, в гулкой тишине древесных стволов, но сердце Северги ожидало встречи с осколком иглы спокойно. То, что Свелла не была склонна к болтовне, навья считала большим достоинством. Порой они просто сидели и молчали рядом, но молчание это стоило беседы длиной в десятки тысяч слов.

Зимой навья нашла способ худо-бедно добывать себе пропитание самостоятельно: она пристрастилась к подлёдной рыбалке. До реки, где водилась отменная стерлядь, было вёрст двенадцать, но Северга наловчилась туда добираться на лыжах, которые сделала сама из ели, обтянув кожей. Такое приспособление для ходьбы по снегу она подсмотрела у северян, когда в прошлый раз была в Яви на разведке. Больших сил рыбалка не требовала – в самый раз для ослабевшей навьи, а упорства ей было не занимать. Закутавшись в плащ из оленьих шкур, она сидела над лункой, а её ногам не давали замёрзнуть сшитые Свеллой меховые сапоги. Возвращалась она всегда с уловом – когда маленьким, когда большим, но пустой не приходила ни разу: изобильна была река. По берегам её тёмными стенами стояли ели – островерхие стражники морозной тишины, а серый полог зимних туч то и дело сыпал на землю белые хлопья снега. Порой, выловив много рыбы, навья тащила добычу за собой на саночках, тем облегчая себе усилия.

Однажды по дороге с рыбалки её накрыл приступ. Земля качалась, лес гудел похоронным звоном, и Северга, рухнув на колени в снег, скрючилась, снедаемая изнутри зубастым, огнедышащим чудовищем-болью. Костлявая дева раскинула над ней полог своего белого балахона: «Засыпай... Засыпай...» Снежная перина сковывала бескрайним смертельным покоем, и уже не полагалась Северга на врождённую живучесть навиев: слишком мало в ней осталось сил, дотлевали они и угасали свечкой на ветру. До стойбища оставалась ещё половина пути – огромная, непреодолимая половина...

– Вставай... Вставай, замёрзнешь! – перезвоном инея прозвучал нежный девичий голос.

Её тормошили чьи-то настойчивые руки. Сквозь марево боли Северга не могла разобрать лица, но сердцу мерещилась Голуба, и ёкнуло оно, заплакало от памяти о том зимнем дне, когда дочь Вратены отхлестала её прутиком.

– Что, в груди больно опять? – Звёздная бездна тревожно смотрела на Севергу, и навья узнавала молодую Бабушку. – Сейчас... Сейчас попробую помочь.

Тёплая ладошка нырнула под одежду и легла напротив изгрызенного болью сердца. Повеяло свежим, морозно-чистым воздухом, который остудил жжение под рёбрами, и взор навьи прояснился. Над нею склонилась обеспокоенная Свелла; уж какими судьбами она тут оказалась, оставалось лишь гадать.

– Ну как, легче? – вперив зимний мрак своих пристальных глаз в навью, спросила девушка. – Вижу, легче. Так, попробуем встать...

Кое-как с её помощью Северга поднялась, но земля всё ещё качалась под ногами. Настала та дикая слабость, которая охватывала её в первые часы после приступа. Облапив девушку и тяжко, загнанно дыша ей на ухо, навья глухо прохрипела:

– Умница моя... Хорошая моя.