– Обещай, что выживешь... – Просьба отчаянно и горько прозвенела лопнувшей стрункой, но уже ничего не могла изменить.

– Ты уже подарила мне бессмертие. – Искалеченную руку покрыла перчатка, и чёрные негнущиеся пальцы коснулись тёплой щеки Жданы.

Белый полог вьюги сомкнулся, отделив их друг от друга.

«Свою жизнь я отдам за тебя, Ждана, а сердце останется у Рамут. Пусть его любовь хранит её от бед и опасностей. Так уж вышло, что оно с самого её рождения принадлежало ей, я не могу отнять его у неё... Это сильнее меня. И больше, чем что-либо на свете».*

В первую послевоенную весну Птахе пришлось нелегко: Свея покинула Стаю на Кукушкиных болотах, чтобы выйти замуж. Жить ей предстояло в племени мужа. Родители девушки получили за неё большой выкуп – пятьдесят оленьих шкур.

– Как же так, Свея? – с горечью допытывалась Птаха, встряхивая её за изящные плечи. – А как же наши чувства? И всё то время, что мы были вместе? Для тебя оно ничего не значит?

Свея мягко сняла её руки со своих плеч.

– Пташечка... Ты чудесная, верная, добрая, и с тобой мне было прекрасно... Но бесконечно это продолжаться не могло. Я хочу семью. Настоящую, как у всех!

Птаха не стала мешать свадьбе. Зачем? Белокурая волшба Свеи пала, словно разрубленная мечом Северги, и осталось только разбитое, сожжённое в прах и растоптанное сердце... «Навья верно сказала: я была слепа. И почему я не хотела верить ей? – с болью думала Птаха. – Я видела только то, что хотела видеть, а правду не замечала». Вот только не укладывалась эта правда ни в голове, ни в душе; лес дышал памятью их со Свеей встреч, каждый листок и каждая травинка напоминали о её глазах, словно подёрнутых дымкой прохладного тумана... Но там, за этой дымкой, не было и капли любви.

От боли Птаха стала злой, замкнутой, пропадала вместе с прочими охотниками на промысле седмицы напролёт. Но нехорошая это была злость, не добавлявшая ни точности броску, ни остроты чутью. Неудача постигала Птаху за неудачей.

– Что-то ты сама не своя, – замечали опытные охотники. – Гложет тебя будто что-то... Ежели этак продолжится, то проку от тебя мало будет. Приведи-ка сперва мысли и дух в порядок, а там уж и делом можно заниматься.

Легко сказать – привести в порядок дух! Как, к какому порядку можно было его призвать, если он день и ночь неустанно летал в их со Свеей прошлое, в котором, как Птахе казалось, всё было хорошо... Хорошо, да не очень-то. Ведь не любила Свея её. Выходит, притворялась?.. И снова до скрежета Птаха стискивала зубы, а сердце горело в груди злым угольком, и оттого дыхание вырывалось натужно, отрывисто и громко – любой зверь за версту услышит и убежит от такой охотницы.

Миновала весна, а там и лето подошло. Пусто было в разбитом сердце Птахи, рана вроде схватилась, но заживать до конца не хотела. Нет-нет да и набухал рубец горячей болью, и солоно становилось в горле, вот только глаза оставались сухими, бессонными, ожесточёнными. На охоте Птаха стала собранной, загоняя чувства в дальний уголок души, а когда возвращалась в свой холостяцкий шатёр, подкатывал к её сердцу немой крик. Расслышать его мог только мудрый лес, но лишь сочувственно качал макушками старых елей – и на том спасибо. Не было рядом ни друга близкого, ни души родственной – одна Птаха осталась. Матери семейств поучали:

– Мужа тебе надобно да детушек. Где такое видано, чтоб девица бирюком жила?

Тошно Птахе становилось от таких наставлений. Детишек она, может, и хотела бы воспитывать, но только не с мужем.

Бродила однажды Птаха по лесу, передумывала свои невесёлые думы уже в который раз.