– Вы не обращайте на меня внимания, – кивнув, проронила гостья. – Занимайтесь своими делами. Я посижу пока, отдохну.

– Может, разоблачишься от доспехов-то? Удобней отдыхать будет, – услужливо предложил Дуннгар. – Будь как дома.

– Благодарю.

Северга поднялась, сбросила плащ на его руки, и он бережно повесил его на гвоздик, поближе к теплу камина – чтоб просыхал. Под доспехами у неё была чёрная приталенная куртка-стёганка, из-под горловины которой виднелся кружевной воротничок рубашки – некогда белый, а теперь засаленный до желтизны. Несмотря на это, чувствительный нос Рамут не уловил от неё той жуткой вони, которая обычно исходила от воинов, не мывшихся порой месяцами. Северга принялась цедить хмельное из чарки медленно, задумчиво глядя на огонь, а Дуннгар вернулся к своим хлопотам. Проходя мимо лестницы, он увидел Рамут и нагнулся.

– Ты чего тут? Пока госпожа Бенеда в отлучке, ты ж за хозяйку у нас... Мне недосуг, обед подавать надо, а ты иди, займи разговором гостью, что ль. – Дуннгар принялся мягко спроваживать Рамут с насиженного местечка, похлопывая и подталкивая. – Ну-ну... Ты чего оробела? Матушка ведь это твоя. К тебе она приехала, не к нам же! Мы-то ей на кой сдались? Даже не родня... К тебе, кровинке своей. Давай, давай, вылазь.

Как девочка ни упиралась, он всё же вытащил её из укрытия, и Рамут очутилась на неуютном, открытом пространстве гостиной. Недоумение повисло неловким грузом молчания: оказывается, матушка приехала к ней... Что же теперь делать с этой странной и страшной, непостижимой ни уму, ни сердцу гостьей? О чём разговаривать, если даже от одного её взгляда душа Рамут уходила в пятки? Если в присутствии Дуннгара было ещё сносно, то теперь, оставшись с Севергой наедине, юная навья совсем утонула в холодящей растерянности. Она присела на краешек другого кресла.

Северга сидела расслабленно, откинувшись и вытянув к огню ноги – длинные, сильные, в облегающих кожаных штанах и грубых, окованных сталью сапогах. Из-под рукавов куртки волнисто топорщилось пожелтевшее кружево, синие жилы выпукло бугрились под кожей кистей, когти хищно впивались в чарку, которую Северга время от времени подносила ко рту. Что-то злое, хлёсткое проступало в её облике, пронзительное, как зимний ветер, и мрачное, как гулкая глубина колодца. Не такой себе представляла Рамут матушку в своих мечтах и снах, совсем не такой... Она рисовала её себе похожей на тётушку Бенеду. У той лицо было хоть и грозное, но за ним чувствовалась душа – простая и суровая, но открытая, как широкий луг. А здесь... Снаружи – холодный панцирь, а внутри – непостижимый мрак, в котором и с огнём заблудиться можно. Горное ущелье, дна у которого не видно.

Матушка, казалось, не обращала на Рамут никакого внимания. Ей никто не был нужен – только огонь в камине и хмельное в чарке. Допив всё до капли, она подозвала самого младшего сына Бенеды – гибкого, как ящерка, зеленоглазого Гудмо, который прибежал с ведром и тряпкой, чтобы помыть подоконники:

– Эй, малец... Принеси-ка мне ещё этой настоечки. Разбавляете вы её зря, конечно... Ну да ладно.

– Сейчас, госпожа, – отозвался мальчик и, бросив тряпку, умчался.

К Рамут матушка с этой просьбой не обратилась: «подай-принеси» – это было не для заместительницы хозяйки дома. Впрочем, сама заместительница толком и не знала, что в своей должности делать. Все слова улетели к заснеженным вершинам, оставалось только сидеть в кресле, как истукан. Но Севергу, видимо, молчание не тяготило. Существовала ли для неё Рамут? Или, быть может, она даже не заметила бы её исчезновения? Девочка осторожно сползла с сиденья, намереваясь просочиться за дверь, но ноги ей сковал морозный звон голоса-клинка:

– Стоять.

Даже не видя этих жутких глаз, Рамут ощущала на себе их власть. Её ноги сами замерли на месте, словно влипли в разлитую на полу лужу смолы.