Он не позволял Джейн смотреть на работу, и она, как-то раз не выдержав, сказала:

– Но я ведь показала тебе мое вышивание.

– Совершенно верно. Ты позволила посмотреть свою работу, а я говорю «нет».

Джейн поняла, что придется набраться терпения. Она вышивала, но исподволь наблюдала за ним. Если же начинала смотреть открыто или надолго бросала работу, он хмурился, давая понять, что недоволен. Временами трудно был поверить, что этот человек, ее возлюбленный, с которым она проводила ночи и с которым было так хорошо, когда-то казался ей надменным, бессердечным, безжалостным…

У него была душа музыканта и художника. Джейн ни разу не видела его рисунков и картин, но она видела его за работой и нисколько не сомневалась в том, что Джоселин – настоящий художник. За работой он преображался и становился совершенно другим человеком. Становился необыкновенно обаятельным.

Только теперь, когда он окончательно раскрылся, Джейн узнала настоящего герцога Трешема.

Джоселин наслаждался новизной своего чувства, хотя и не уставал напоминать себе, что эта новизна скоро наскучит ему, что все скоро кончится и он вернется к прежней жизни. Но ему почему-то становилось грустно при мысли о том, что Джейн станет для него всего лишь одной из многих, станет просто красивой женщиной, с которой он какое-то время делил ложе и к которой охладел. Ему делалось не по себе, потому что он почти не сомневался: когда-нибудь, вспомнив о Джейн, он не почувствует, как его сердце наполняется неописуемой радостью и нестерпимым жаром – словно в груди вдруг вспыхнуло солнце…

Физическое влечение к Джейн становилось все более властным, и он уже не мог довольствоваться тем, что у них было вначале. Джоселин начал учить ее – и сам учился – более изощренным удовольствиям. Если еще неделю назад он мог провести полчаса в постели с любовницей, а потом забыть о ней, то сейчас все изменилось. Сейчас ему хотелось большего. «Возможно, нам так хорошо в постели, потому что у нас есть много общего помимо постели», – думал Джоселин.

Он осмелился в присутствии Джейн делать то, к чему стремился с детства: играл на фортепьяно, рисовал и даже мечтал. Его это и озадачивало, и веселило.

Работая над портретом, Джоселин никак не мог ухватить суть этой женщины, возможно, потому, что слишком уж к этому стремился, слишком глубоко задумывался. В конце концов он понял, что думать не стоит – лучше довериться интуиции и инстинкту, и тогда все получится само собой, получится помимо его воли, ибо он сам являлся частью того, что так долго искал. Следовало полностью довериться чутью художника, чтобы дремлющие в нем творческие силы наконец-то пробудились.

Но Джоселин прекрасно знал, что у него ничего не получилось бы, если бы он попытался выразить свою концепцию словами. Ведь слова – теперь в этом уже не было сомнений – далеко не всегда способны передать истинную суть вещей.

Вскоре женщина на холсте стала оживать; с каждым днем она все больше походила на оригинал.

И все же именно слова окончательно изменили их отношения. Это случилось на четвертый вечер. Сначала он играл на пианино, а Джейн пела. Потом они сели пить чай. Джейн молча смотрела на пламя, пылавшее в камине, а Джоселин – также молча – любовался ею.

– В Актон-Парке был чудесный лес, – проговорил он неожиданно. – Поросшие лесом холмы на восточной границе поместья. Там совершенно безлюдно, лишь звери да птицы. Я любил бродить один, но потом решил, что лучше не ходить туда. Я понял, что ничего в лесу не смогу нарисовать – ни дерево, ни куст, ни травинку.

Джейн едва заметно улыбнулась и откинулась на спинку кресла. Немного помолчав, спросила:

– Почему?

– Мне нравилось проводить ладонями по стволам деревьев, прислоняться к ним спиной, обнимать их.