Что касается прочих мест их пребывания, у четы Келли был определенный выбор, а вот в Швейцарию они поехали по необходимости. Со дня их свадьбы прошло немногим более четырех лет, когда однажды весенним днем они прибыли на берег озера в центре Европы — в мирное улыбчивое место, окруженное пасторальными холмами на фоне горной гряды, где воды синие, как на открытке, — воды несколько зловещие, так как под гладью их лежат бесчисленные беды, притащенные сюда со всех концов Европы. Усталость, от которой можно оправиться; смерть, которой можно умереть. А еще тут есть школы, молодежь плещется на солнечных пляжах; есть темница Бонивара,[57] и город Кальвина, а призраки Байрона и Шелли по-прежнему плавают ночами под парусом у зыбких берегов; но Женевское озеро — а именно туда приехали Нельсон с Николь — место тоскливое, сплошные санатории и лечебницы.

Ибо — можно подумать, что об этом позаботилось глубинное сострадание, все еще трепетавшее в недрах их несчастливой судьбы, — обоим одновременно изменило здоровье. Николь лежала на гостиничном балконе, медленно возвращаясь к жизни после двух операций, а Нельсон боролся с желтухой в лечебнице в двух милях от нее. И даже когда резервные силы двадцатидевятилетнего организма вновь вытянули его на поверхность, впереди простирались долгие месяцы, в течение которых ему предстояло жить тихо. Они часто гадали, почему из всех тех людей, что искали удовольствий в Европе, несчастье обрушилось именно на них.

— В нашей жизни было слишком много людей, — заключил Нельсон. — Мы так и не научились этому сопротивляться. А в первый год, когда вокруг никого не было, мы были так счастливы.

Николь согласно кивнула.

— Если мы окажемся в одиночестве — по-настоящему в одиночестве, — мы еще сумеем выстроить какую-никакую жизнь. И мы ведь попытаемся, да, Нельсон?

Но случались и другие дни, когда оба отчаянно желали оказаться в обществе, однако скрывали это друг от друга. Дни, когда они жадно рассматривали ожиревших, отощавших, искалеченных и надломленных представителей всех наций, заполнявших гостиницу, и искали среди них тех, с кем могло бы быть интересно. Для них то была новая жизнь, которая вращалась вокруг ежедневных визитов двух их докторов, доставки почты и газет из Парижа, недолгой прогулки в деревню на холме, а иногда и спуска на фуникулере на блеклый курорт на берегу озера с его курзалом, травянистым пляжем, теннисными клубами и туристическими автобусами. Они читали таухницевские книжки и романы Эдгара Уоллеса в желтых обложках; каждый день, в определенный час, наблюдали, как купают ребенка; три вечера в неделю в гостиничном зале играл усталый и терпеливый оркестр; вот и все.

А еще иногда из заросших виноградниками холмов на другом берегу озера доносился грохот — стреляли из пушек, разгоняя чреватые градом тучи, дабы спасти урожай от надвигающегося ненастья; оно налетало стремительно — сперва ниспадая с небес, а потом еще раз ниспадая потоками с гор, громогласно сбегая по дорогам и каменным желобам; оно налетало под темным, пугающим небом, с дикими росчерками молний и оглушительными раскатами грома, а разодранные в клочья тучи опрометью неслись, обгоняя ветер, мимо гостиницы. Горы и озеро исчезали из виду; одна гостиница сидела скорчившись посреди ненастья, хаоса и тьмы.

Во время одной из таких бурь, когда стоило лишь открыть дверь — и вестибюль захлестывало потоками дождя и ветром, супруги Келли впервые за много месяцев увидели знакомые лица. Сидя внизу рядом с другими жертвами расстроенных нервов, они приметили двух новоприбывших, мужчину и женщину, и опознали в них супружескую пару, которую впервые встретили в Алжире, а потом пути их пересеклись еще несколько раз.