Он выбрал сигарету; чиркнул спичкой.

Она взяла ее у него.

Сигарета мгновенно вспыхнула.

— Ну? — улыбнулась она ему; ее глаза обрамляли длинные ресницы, которые вызвали восторженные похвалы Рембрандта прошлой осенью в Голландии.

— Ну… — уклончиво ответил он, сначала положил ногу на ногу, потом сменил ногу. Ту самую ногу, что часто заколачивала победные голы Гарварда на футбольном ристалище.

— Теперь-то ты видишь, что я не более чем игрушка, — вздохнула она, — а я хотела быть много большим для тебя. — Ее голос понизился до шепота.

— Но ты и была! — неистово воскликнул он. — Той памятной ночью, разве не так?

Она покраснела:

— Возможно.

— И еще раз, в лимузине Ченси Уиддкомбса, когда мы…

— Тише, — выдохнула она, — эти слуги не дадут побыть одним. О! Как я устала от той жизни, которую влачу. Иду завтракать — и что же я ем? Грейпфрут. Выезжаю — и куда же? Всегда в одно и то же самое место. Вижу ли я жизнь? Нет!

— Бедняжечка! — сочувственно отозвался он.

— Это чудовищно, — продолжала она, — ничего не есть, кроме пищи, носить лишь одежду, жить только здесь да в городе. — Грациозным жестом руки она указала в сторону города.

Повисло безмолвие. Апельсин скатился со стола в траву, потом снова вспрыгнул на стул и остался там лежать, оранжево-желтый в солнечном луче. Они наблюдали за ним, не говоря ни слова.

— Почему ты не можешь выйти за меня?.. — начал он.

— Нет, не надо снова об этом, — перебила она. — Думаешь, я смогу выжить на твои доходы? Чтобы мне жить у конюшни, где вонючие кони пахнут лошадьми. Нет, я эгоистка.

— Нет, ты не эгоистка, дорогая, — прервал ее он.

— Нет, эгоистка, — продолжала она. — Думаешь, я смогла бы повсюду сносить скрытые насмешки моих так называемых друзей? Да, они станут насмехаться, когда увидят меня в твоем убогом «саксоне». Нет, Гордон, утром я ездила в город по частям на двух автомобилях «пирс-эрроу». Я не могу иначе.

— Но, дорогая, — снова перебил он, — я…

— Нет, не извиняйся. Ты говоришь, что нам не нужна собственная ложа в опере. Мы можем сидеть и в партере. Но я могу спать только в ложе. А в партере мне придется все время бодрствовать, снося скрытые насмешки моих так называемых друзей. Да, они станут надо мной потешаться.

Минуту он размышлял, привычно звонко шлепая губами, как в те времена, когда они малышами играли вместе в Центральном парке, бывшем тогда его родовым имением.

Он взял ее руку в свою, в ту самую руку, выигравшую так много бейсбольных матчей за Йель, когда все его звали Красавчик Брабант и он был питчером. Он думал о тех жарких и томных днях минувшего лета, когда они читали друг другу вслух гиббоновскую «Историю Римской империи»[92] и трепетали от первых признаний в любви.

Миссис Ван Тайн, прихрамывая, вышла на лужайку, проковыляла по траве и споткнулась о чайный стол.

— А что это вы тут делаете, дорогуши? — спросила она ласково, но подозрительно. — Все вас ждут. — Она повернулась к Жюлю: — Все думают, что вы шутки ради спрятали мячи для поло, и страшно сердятся на вас.