Неожиданно лицо Вилламантеса оживилось.

— Что я хочу от вас узнать, мистер Скотт, вам известно, — сказал он. — Так что начинайте. Я готов вас выслушать.

Я его понял. Примерно то же я сказал капитану Эмилио в его машине, а затем и Моник. Я и до этого молчал, так что на вопросы Вилламантеса отвечать не собирался.

Он прождал недолго и, недовольно сдвинув к переносице брови, произнес:

— Будьте разумны, мистер Скотт. Учтите, я очень не люблю разговаривать с людьми, которые не отвечают на мои вопросы.

Мне была понятна угроза, прозвучавшая в его словах. Я ничуть не сомневался в том, что Вилламантес способен прибегнуть к любому средству, чтобы заставить меня заговорить. Он может начать поджаривать ступни моих ног или выкалывать по одному глаза. Подобные пытки часто описывают в бестселлерах, видимо, когда авторы хотят показать несгибаемую волю и мужество своих героев. Я мог бы рассказать Вилламантесу только то, о чем ему уже было известно, но это только на время отсрочило бы мой конец. Такой вариант, как, впрочем, и роль героя-мученика, меня не устраивал.

— А у меня не так уж и много есть, о чем рассказать, — ответил я.

— Как же? А о девушке, дочери доктора Баффингтона? О красавице Моник? Капитане Эмилио? Что занесло вас на крытый стадион? О, вам есть, о чем мне поведать. Так что начинайте.

Единственный вопрос, который поставил меня в затруднительное положение, был о Бафф. О ней этому мерзавцу я ни за что бы не рассказал, так как хорошо знал, что с ней произойдет, попадись она в его руки снова.

— Как я оказался на стадионе? Хорошо, объясню. А больше мне рассказать нечего, — ответил я и стал оглядывать комнату.

— На вашем месте упорствовать глупо, — донеслись до меня слова Вилламантеса.

Остального я уже не слышал, так как все мое внимание было приковано к убранству его кабинета. Правда, из всего сказанного в моем сознании отпечатались слова «мерзость» и «гадливость», которые, как казалось, никакого отношения ко мне иметь не могли. Они больше подходили к тому, что я разглядывал в эти минуты. Такого, как у Вилламантеса, кабинета у человека с нормальной психикой быть не могло.

На каменной стене висела пара картин. На одной из них была изображена нагая женщина, распятая на кресте. Из ее рук и ног торчали штыри, тело покрывали ножевые раны. Почти отрезанная грудь женщины свисала над животом. Из нее, как и из других многочисленных ран, лилась кровь. Рот распятой скривился в жутком крике. Вторую картину я разглядел с большим трудом. Сначала я даже не понял, что на ней изображено. Она показалась мне ярким образцом сюрреалистического идиотизма, но когда я пристальней пригляделся, то понял, что на ней нарисовано. А изображала она груду расчлененных человеческих трупов. Отрубленные пальцы, руки, ноги, головы и женские груди, сваленные в единую кровавую кучу, напоминали страшную сцену злодеяний НКВД в лесу под Катынью. При виде этого меня стало мутить.

Вилламантес следил за моей реакцией и, когда я, не в силах больше смотреть на этот ужас, отвел от картины глаза, произнес:

— Это моя любимая. На нее приятно смотреть.

Следующим предметом, который привлек мое внимание, была статуэтка не более четырех дюймов высоты, стоявшая рядом с телефонным аппаратом на столе у Вилламантеса.