Анатолий Маркуша. Большие неприятности
Вместо предисловия
Вечер превращает росу в иней, утро превращает иней в росу. Жан-Поль.
Все это было, было, было... Александр Блок.
То, что я собираюсь рассказать, правильнее всего назвать фрагментами одной жизни. Я собираюсь говорить главным образом о своих просчетах, промахах, ошибках — словом, о теневых сторонах существования, что не украшают жизнь, а делают ее труднопроходимой.Разумно спросить: а чего тебя, брат, на такие саморазоблачения тянет? Скрывать нечего, лакировать тоже: отвечу. Когда выходишь к четвертому развороту, когда впереди последняя прямая — это соображает каждый зеленый пилотяга, — маневрировать не приходится, самое время подумать о душе. В моем понимании подумать о душе — значит поддержать идущего вслед, чтобы не споткнулся там, где я шишку набил, открыть глаза сменщику на мои грехи — не греши подобно! А отважишься, знай, какой ценой за это приходится платить... Должности мои, звания — чешуя. С них разговор начинать не стоит. Существенно одно: я — летчик. Если хорошенько подумать, летчик — не только и даже не столько профессия, сколько состояние, образ мыслей, стиль поведения, отличающие человека этого сословия ото всех остальных людей тем, что он — летчик — способен, забыв о рулях и прочих органах управления, вообще обо всей материи, образующей самолет, свободно перемещаться в небе. Только не спешите подсказывать: как птица! Настоящий летчик делает это много лучше птицы. Таким образом, я утверждаю: летчик — существо особое, сформированное землей, небом и самолетом. И суд над нами особый: высшая его инстанция — земля. Земля строга и бескомпромиссна, молча принимает и лейтенантов, и генералов, разумеется, летающих. Льгот — никому. Что-то в последнее время небо мне снится. Раньше, пока летал, никогда этого не было, а теперь — списали с летной работы — и снится. Все чаще не праздничное, не голубое в белых, как невеста, нарядных облаках, а сумрачное, тревожное. И снова чувствуют руки холодок тумблеров, жесткую выпуклость ручки управления, так плотно ложащейся в пальцы; и жмурятся, глядя мне в лицо, зеленоватыми глазами циферблаты приборной доски... Готовясь к взлету, я уменьшаю ультрафиолетовый подсвет кабины, прислушиваюсь к двигателю. Так снится. «Верь только приборам», — должен сказать я прежде, чем начать разбег. И говорю: «Верь только приборам!» Нарастает скорость — я это чувствую спиной: прибывает... еще и еще, сейчас будет отрыв... Есть. Шатнулись — самолет и я — чуть вправо, чуть влево, пошли вверх... Весь мир теперь — в колеблющемся силуэтике авиагоризонта да на острие стрелки, счисляющей скорость: пока есть скорость — летишь, нет скорости — падаешь. Не глядя, на ощупь, нахожу и вдавливаю шарик крана шасси. Перевожу кран до упора вверх. Краем глаза замечаю: гаснут зеленые точки в указателе... Жду. Есть — одна красная... вторая... Все три есть — шасси убралось и встало на замки. Берусь за головку крана щитков и тоже перевожу вверх. И сразу машина делается вроде легче, податливей, довольно пальцем шевельнуть, как силуэтик авиагоризонта опустит левое крылышко, поднимет правое, поползет вверх или, напротив, опустится под черту искусственного горизонта. Лечу. За остеклением тесной кабины непроглядная ночь, лишь навигационные огоньки на кончиках крыльев — зеленый справа и красный слева — светят мне из-за борта. Только и на этот умеренный свет заглядываться нельзя: отвлекает от игруш-ки-силуэтика, повторяющей каждое движение машины. |
