Недоумок этот Абаза — факт!

И все равно — не жалею. Такой я и не хочу быть другим.

* * *

Утро синее, ветерок, прохладно — живи, радуйся. И в школу я шел с самыми добрыми намерениями: не задираться, внимательно слушать на уроках, если спросят, отвечать по возможности наилучшим образом, короче — соответствовать самым высоким нормам...

Но до класса я не дошел: в коридоре меня окликнул старший пионервожатый. Звали его Веня, а больше о нем ничего толком не помню, если не считать защитных галифе, такой же рубахи навы­пуск и двух ремней — одного поперек туловища, другого — наискось, через плечо.

Веня зазвал меня в пионерскую комнату и распо­рядился:

— Завтра в восемнадцать ноль-ноль будем при­ветствовать. Приготовишься. Чтобы синие штаны, белая рубашка и галстук выглаженный... Выступа­ем в клубе у шефов. Держи текст, — и сунул мне тонкий, на манер папиросного, листок с едва разли­чимыми машинописными строчками. — Выучишь назубок.

Еще в классе я прочитал и легко запомнил:

«Дорогой товарищ мастер, Петр Васильевич Во­ронков, для меня большое счастье вам вручить букет цветов! Пожелать по поручению и от имени ребят достижений и свершений долгий непрерыв­ный ряд. Ну, а мы пока за партой выполняем личный план, но готовы, хоть бы завтра, встать на смену мастерам...»

Дальше текст переходил к Нюмке Бромбергу, потом — к Ире, к Наташке и ко мне уже не возвра­щался.

В назначенный час мы, принаряженные, с тща­тельно прилизанными головами, вышли на ярко освещенную сцену и бойко приветствовали знатно­го стахановца — так именовались в то время самые лучшие, передовые рабочие — Петра Васильевича Воронкова.

Чествовали его по случаю награждения орденом или была какая-то юбилейная дата, не помню.

Затрудняюсь сказать, что чувствовали, что пере­живали другие ребята, я не слишком волновался и никакого особого душевного трепета не испытывал. Наверное, потому, что Петр Васильевич Воронков как был, так и остался совершенно посторонним мне человеком: никому ведь в голову не пришло рассказать нам о его жизни, достижениях этого выдающегося стахановца, показать его ста­нок — если он работал на станке, — познакомить с продукцией, выходившей из его умелых рук, сло­вом, хоть как-то раскрыть перед любопытными мальчишескими глазами мастера и дело, которому он служил наверняка самым лучшим образом.

Думаю, и остальные ребята отнеслись к нашему участию во взрослом торжестве примерно так же, если не считать Веню...

Он-то изрядно нервничал и все лез руководить:

 — Значит, так... внимание! На выходе никто не топает!.. Абаза! Не забудь повернуться к товарищу Воронкову, будешь смотреть ему в лицо! Все после слов: «...на смену мастерам» — хлопают...

Выступление прошло вполне благополучно: ник­то не свалился в оркестровую яму; никто не забыл слов; все читали достаточно громко и бойко... Словом, мы произвели самое благоприятное впе­чатление и, очевидно, понравились руководству района. Сужу столь уверенно потому, что недели через две Веня снова призвал меня и, как в прошлый раз, отрубил:

 — В воскресенье, в шестнадцать тридцать, при­ветствуем. Штаны темные, рубашка белая, галстук глаженый...  Держи текст.

«Дорогой товарищ мастер, Александр Борисыч Савин, для меня такое счастье подвиг ваш: в тру­де прославить, пожелать по поручению и от имени ребят...» — дальше все шло, как в первый раз.

И опять все закончилось к всеобщему удоволь­ствию. Только Веня суетился еще пуще и покрики­вал на нас...

 — Наташа! Дай улыбку во взгляде!.. Абаза, громче и задушевнее... Фортунатов, что у тебя во рту? Выплюнь немедленно.