Итак, 16 июня 1923 года я переехал, а со мной в замке поселились семеро слуг и девять кошек, которых я очень люблю. Самого старшего кота, Ниггермана, я привез с собой из Массачусетса, остальным обзавелся, пока во время реставрации жил у капитана Норриса.

Пять дней мы жили спокойно, я занимался в основном классификацией сведений о нашей семье. Ко мне попали довольно подробные отчеты о последней здешней трагедии и бегстве Уолтера де ла Поэра, пропавшего во время пожара в Карфаксе. Выходило, что обвинения моею предка в убийстве всех спящих обитателей замка, кроме четверых доверенных слуг, не были лишены оснований. За две недели до случившегося он сделал какое‑то потрясшее и изменившее его открытие, о котором он, если не считать отдельных намеков, не рассказал никому, роме слуг, ставших его сообщниками и тоже бежавших.

Однако эту преднамеренную резню, жертвами которой стали отец, три брата и две сестры, простили крестьяне и постарались не заметить судебные власти: виновнику удалось ускользнуть в Виргинию безнаказанным. Говорили, будто он избавил землю от некоего древнею проклятия. Что за открытие подтолкнуло его на столь ужасный поступок, я не могу даже предположить. Зловещие предания о своей семье Уолтеру де ла Поэру, несомненно, были известны с детства, так что вряд ли они могли повлиять на него столь неожиданно. Или он увидел какой‑то жуткий древний обряд? Нашел некий страшный символ в самом замке или в окрестностях? В Англии его помнили застенчивым, тихим юношей, а в Виргинии он производил впечатление человека пугливого и осторожного, но никак не жестокого. В дневнике одного знатного путешественника, Френсиса Харли из Беллвью, он описан как образец чести, достоинства и такта.

Первое предзнаменование сверхъестественных событий, случившихся позже, было отмечено 22 июля, но тогда оставлено почти без внимания. Случай был простой и ничтожный, странно, что на него вообще обратили внимание, ибо, хотя я и поселился в древнем замке, мне чужда была мнительность, а в слуги я нанял людей разумных и трезвомыслящих, Тем более, что все в замке, кроме каменных стен, было сделано заново.

Я запомнил, что мой старый флегматичный кот, чьи повадки были мне хорошо известны, казался неестественно возбужденным и беспокойным. Он нервно бегал из комнаты в комнату и постоянно что‑то вынюхивал. Я понимаю, что звучит это предельно банально — как неизменная собака в романе о привидениях, которая рычанием предупреждает хозяина о близости появления призрака, — но забыть этого не могу.

На следующий день ко мне в кабинет, расположенный на втором этаже, с арочными сводами, темными дубовыми панелями и трехстворчатым готическим окном, выходившим в пустынную долину под известковой скалой, зашел слуга и пожаловался, что все кошки в доме ведут себя беспокойно. Я тут же припомнил, как Ниггерман крался вдоль западной стены и скреб когтями новые панели, покрывающие старую каменную кладку.

Я ответил слуге, что, должно быть, камни под панелями испускают запах, неуловимый для людей, но воздействующий на тонкое обоняние кошек. Я действительно так думал, и, когда слуга предположил наличие мышей или крыс, я ответил, что их здесь не было триста лет, и что даже полевые мыши не могли бы сюда забраться. В тот же день я заехал к капитану Норрису, и он уверил меня, что было бы невероятно, если бы полевые мыши ни с того, ни с сего вдруг устремились бы в каменный замок.

Вечером, поговорив, как обычно, со слугой, я ушел в спальню западной башни, которую выбрал для себя. Из кабинета в нее вела старая каменная лестница и короткая галерея, отделанная заново. Сама спальня была круглая, с высоким потолком, со стенами без деревянной обшивки, но задрапированным гобеленами, которые я сам выбрал в Лондоне.

Впустив в комнату Ниггермана, я закрыл тяжелую готическую дверь, разделся при свете электрической лампочки, имитирующей свечу, потом выключил свет и улегся на кровати с пологом, а в ногах у меня поместился Ниггерман.